Чужое небо
Шрифт:
Как и воспоминания Баки, некоторые из них оказывались пустышками – пережитками десятилетий, забытыми в его теле просто от ненадобности и замененными по мере развития технологий на более совершенные модели; некоторые – действующими. Какие-то из них вытащить оказывалось несложно, какие-то – едва ли реально, потому что не страдающие дефицитом воображения ученые засунули их в такие места, что без посторонней помощи Баки не имел никакой возможности до них дотянуться. Баки кромсал себя иногда совершенно вслепую только лишь потому, что преследователей упрямо не удавалось стряхнуть с хвоста, и «жучок» приходилось искать методом «проб и ошибок».
Ошибся Баки лишь однажды, и ошибка эта стала для него роковой. Во всех возможных смыслах. Невозможных тоже.
Первый
Второй раз он очнулся, чтобы узнать, что провалялся трупом, не приходя в себя, две с лишним недели, за которые мир за пределами маленького домика в глуши великого нигде успел который раз побывать на грани уничтожения кем-то или чем-то под названием Альтрон.
Краем уха слушая новостную сводку, Баки сосредоточенно занимался тем, что вытаскивал из себя бесконечные иголки, когда увидел огненно-рыжую вспышку и почти сразу же обмяк на постели, так и не вытащив последнюю проклятую иголку, не иначе как намертво приклеенную к руке. Перед тем, как снова отключиться, Баки успел испугаться того, какой очередной синтетической дрянью его накачали, что все в его голове снова так ужасно перемешалось, сместилось и наслоилось одно на другое. Его давно выбракованное воспоминание было белым, как снега бесконечной Сибири – рыжей была Романова. Его воспоминание всегда и неизменно заканчивалось тем, что гремел оглушительный выстрел, и что-то… кто-то глухо падал на землю. Его воспоминание – целый год его жизни был ненастоящим, ему не существовало никаких документальных подтверждений.
Не было.
Нереально.
Неправильно.
Она ненастоящая. Она умерла. Умерла в 46-ом или давно состарилась и так или иначе умерла. Она! Никогда! Не жила! Он ее выдумал. Его искалеченный разум ее придумал. И заснеженный лес по бокам от дороги, и кремлевские звезды, и кроваво-красное солнце, что играло в ее светлых волосах – все это он нафантазировал под действием наркотиков!
Сумасшедший Баки Барнс от отчаяния придумал в подробностях одиннадцать месяцев своей жизни – вот и вся разгадка аномалии. Спустя семьдесят лет, став еще более сумасшедшим и давно растеряв былое отчаяние, Баки Барнс принял это за аксиому, с которой стало чуть-чуть проще просыпаться по утрам: Диана Хартманн – призрак, еще более ненастоящий, чем он сам – призрак его искалеченного сознания.
Третий раз Баки очнулся, чтобы, вооружившись найденным на тумбочке ножом, на шум льющейся воды прокрасться в ванную. И увидеть призрак своего воображения во плоти. Больше не было никаких раздражающе рыжих волос, которые ему то ли приснились, то ли были искусственными. Волос вообще почти не было, если не считать короткого, клоками обстриженного «ежика», который открыл Баки истинные масштабы того, насколько за семьдесят лет развились технологии тотального контроля.
В сравнении с тем, что вживили ей в голову, в спину и Бог знает, куда еще, «жучок» у Баки в основании черепа казался просто соринкой, достать которую можно было, даже не вспотев.
Даже его бионическая рука против… этого – того, что увидел Баки в той ванной – казалась почти безобидной, любимой и родной.
Баки знал, что ГИДРе известны разные способы подчинения, он знал это на собственном плачевном примере, но… он убедил себя, пожалуй, слишком легко и слишком рано, в том, что ничего тогда, в 45-ом, не было.
Сыворотку она ввела себе незадолго до того, как за ней пришли люди Карпова. Потом случилось все то, чего Баки не помнил. Потом ее заморозили. А разморозили только в 1972-ом, почти сразу после смерти Золы. Она была все также ценна для советской версии ГИДРы, возглавляемой на то время преемником Карпова, молодым и не по годам амбициозным Лукиным. Она по-прежнему была жемчужиной их коллекции, поэтому ее держали вдали от полевой работы, исключая беспрецедентные случаи ликвидации, требующие, помимо навыков убийства, навыки внедрения и шпионажа.
Почти всегда по части новейших медицинских и био-разработок, прямо или косвенно связанных с военными целями. О ней не вели записей: никаких журналов, никаких отчетов, никаких сводок, никаких упоминаний нигде, ни под каким именем и ни при ком, кроме тех избранных, кто был посвящен в ее существование. Опасаясь затронуть что-либо, касающееся интеллекта, ей ни разу не стирали память, ее даже не накалывали химией – просто однажды вживили какую-то дрянь, надежно разделившую ее память на ту, что нужна была ГИДРе, и на ту, что надежно хранилась под замком из чипов и микросхем. Нетронутая, но недоступная. До тех пор, пока, благослови Господь Старка-младшего, сотворенный им Альтрон не вынес подчистую всю кибернетику планеты, включая ее программу.Надолго или нет, но ей этого хватило, чтобы сорваться с крючка, а уже после едва ли кто-то был в состоянии ее найти. Официально ее не существовало. Неофициально в один и тот же момент времени она могла быть десятком разных личностей, с десятком внешностей и десятком подставных биографий, способной свалиться, в самом буквальном смысле, снегом на голову абсолютно любому, и он бы даже не понял, откуда прилетело. Как и Баки не понял, когда, как и зачем она притащила его в тот дом без адреса, раскромсала (на зависть аккуратно, сам Баки так бы не смог) ему череп, вытаскивая трижды проклятый трекер, а потом еще и выхаживала его, пока где-то там в космос улетал целый город.
А потом Баки очнулся и, залетев с ножом в ванную, нашел ее, абсолютно безбоязненно и беззащитно стоящую к нему спиной, вдоль которой от линии роста коротких волос на затылке по позвоночнику вниз тянулась тонкая, мерцающая линия голубоватого цвета – ее приводной ремень, ее шипованный ошейник, с которым имел право тягаться лишь втравленный ему в мозг код Зимнего Солдата.
Плод его больного воображения оказался реальным. Оказались реальными те одиннадцать месяцев с апреля 45-го по март 46-го.
Голова Баки грозила расколоться на части – слишком больно было принять за правду то, что когда-то также больно было назвать ложью.
Стив был настоящим, потому что Баки видел его собственными глазами. Стив был настоящим, потому что о нем не умолкало ни одно средство, способное, так или иначе, передавать информацию.
Но и она… оказалась настоящей, потому что Баки тоже ее видел. Баки ее слышал. Он даже… ее трогал, осторожно и боязливо, как трогают мираж или стараются развеять хмельную дымку. Вот только кроме самого Баки ее не видел больше никто, никто о ней не говорил, мир не кричал направо и налево ее имя. Мир вообще про нее не знал.
Логика Баки горела прахом. На одно бесконечно долгое мгновение он ощутил себя пациентом психушки, который все никак не мог определиться, что же ему делать: паниковать, хохотать до рези в животе, плакать, кричать, бежать или просто упасть на пол и забиться в истерике.
В конце концов, он ничего из этого не сделал, а просто замер на месте, повторяя, как заведенный болванчик, раз за разом, одно и то же:
– Настоящая. Настоящая. Настоящая…
– Настоящая, - прошептала она, отбирая у него нож, глубоко ушедший лезвием в ладонь, пока он неосознанно пытался доказать себе через боль, что не спит, не бредит, что это не очередная игра его расшатанной памяти. – Настоящая, Баки. Я здесь.
А потом, без трекеров внутри, без изнуряющей бесконечной погони и игры в прятки со смертью, без полного и неизбежного одиночества, наступило затишье, то самое, что обычно случается перед бурей.
Потом случился душный, шумный, бурлящий обыденной жизнью Бухарест и крохотная квартирка, в которой, впрочем, сполна хватало места двоим сумасшедшим, в ночной тиши поднимающим весь дом отнюдь не жарким сексом, как всем поголовно казалось, а выкручивающими все кости кошмарами.
Еще чуть позже случилась та самая буря – теракт в Вене – и фрукты с рынка Баки так и не донес домой, своего призрака он там так и не нашел, только Капитана Америка при полном параде и стреляющий на поражение спецназ.