Цитадель

Мастер тот именно его приготовлением занимался. И был по делу тому первый во всей округе живущей.

Долго я к делу тому приноравливался. Вначале плохо у меня получалось, и от людей жалобы шли в мою сторону.

Хотел мастер меня за то даже выдворить из своего поместья небольшого, да только и спасся я тем, что трудился всегда хорошо. Потому, простил он меня и обучил делу по-новому.

Вот тогда я и допонял все, и начал производить жидкость ту, ничуть не хуже. Порадовался успеху тому сам мастер, и вместе мы то отметили тем самым живым огненным напитком.

Впервые в жизни я тогда над собою летал, тело свое видел как бы сверху и везде по округе носился. На другой день было не легче.

И только аж на третий дремота моя проходить начала, а сам я к жизни реальной возвращаться. Решил больше, что потреблять его не буду особо, а так, лишь понемногу, как то делают люди другие и в небо почему-то опосля смотрят.

– Видения у них появляются после того, - объяснял мне сам автор, - я же сам того не вижу уже давно.

Многому я у того Никоспориуса научился. Стал жизнь саму несколько по-другому воспринимать и стал чтить его, как первого моего настоящего учителя.

Таким он и был для меня, так как объяснял много, рассказывал и подтверждал реально.

Любил, правда, учитель мой выпить напитку того лиходейного, из-за чего многое с ним и живое, и неживое происходило, но все же, поучал всяко и ублажал мою уможивущую суть.

Отчасти из-за него я и сам к напитку тому пристрастился, но еще и потому, что выхода для себя внутреннего опосля первого случая больше не видел хоть сколько не пил.

– Так бывает только раз, - объяснил мне тогда мой учитель, - когда перепьешь - больше не повторяется. Так случилось уже со многими.

– Жалко, - отвечал ему я.

– Жалко, - повторял Никоспориус и руками в стороны почему-то разводил.

Пробыл я в учениках у него долгое время, лет несколько.

К напитку тому хорошо приучился и уже не пьянел больше как сразу, а на ногах хорошо держался, как и он сам.

Пробыл бы, наверное, я и больше, как если бы

беда одна не наступила и нас в путь совместно не увела.

Повелась у нас война древнегреческая.

Что-то разладилось в царстве того прежнего царя и вельможи друг против друга восстали.

Народ, как всегда, заложником в той войне стал и с убийством друг на друга пошел.

Уехали мы оттуда и часть оборудования с собой увезли.

Обосновались далеко от мест тех и дело новое завели. Точнее, стал заниматься им один мастер. Я же, вдоволь всего того насмотревшись, решил в другие земли уйти.

– Пойду, - сказал я ему тогда, - взгляну на мир со стороны. Какой он есть, какие другие люди в нем.

– Иди, - не стал держать меня тогда учитель, - только помни, куда бы ты не ходил - дорога все одно к месту изначальному приведет.

Удивился я тогда его словам и сразу не поверил. Верил я еще в свои силы и силу ума своего.

Распрощались мы с ним так же, как братья, и я в

путь далекий пустился.

Долго бродил по местам пустынным, долго без воды оставался, но вконец, дотопал до места одного, где жили люди другие.

Речи им Бог иные послал, а потому я их не понимал, а они меня, словно не слышали.

Стал я тогда на пальцах и руками что-то свершать, желая сказать, кто я и почему здесь.

– От войны убегаю, - так в переводе то все звучало для них.

И они меня поняли, а также место предоставили.

С той поры и начались мои настоящие скитания, о которых я сейчас с трудом и болью вспоминаю, и даже содрогаюсь иногда.

Люди те были индоусами. Так они себя называли и часто тыкали своими руками в нарисованный на лбу третий людской глаз.

– Здесь, - говорили они, - кроется тайна великая, которая нам видна и дана самим Богом.

– Что за тайна?
– допытывался я по-своему и удивлялся их ежедневному ремеслу.

А занимались они многим. Животных четырехногих разводили, молоко с них доили и в пищу употребляли. И я научился делу тому уже после.

Огород сеяли и пахоту воспроизводили. Урожай сами чинили и возводили горы его в каких-то пирамидных стенах, сколоченных из древа того, что было вокруг.

Траву какую собирали, фрукты хранили и обмазывались ими во времена празднеств каких. Стал я у них многому учиться.

Хоть и умом сам богат был, но все же прислушивался и, как говорят, на ус мотал.

Вскоре ознакомился я со всеми и языку их родному обучился.

Диковат он был для меня, да ничего, справился, как говорится.

Все люди подчинялись огню. В его образе состоял и самый главный из них.

Это был пожилой человек с целым рядом различных шрамов на теле. Многое он повидал в жизни и решил этому просветить и меня.

Не знаю, на чем основан был его выбор, но в группу учеников я попал и понемногу начал узнавать про тайну Яхондзу и Яхонджи.

Началось и обучение по новым, доселе неведомым мне правилам, и понемногу стал мой ум мутнеть в просветлении их самих.

Это я хочу сказать, что многое мне самому было не понятно, в то время, как другие ученики воспринимали то, как уже давно известное.

Но мало-помалу я все же разобрался и уже не путал одно с другим, и мог четко объяснить происхождение чего бы-то ни было.

Так я начал обучаться науке жизни, ее возведению на свет и становлению в самом человеке.

Само слово человек, звучащее в переводе несколько по-иному, я также впервые услышал там и мог доподлинно понять его смысл.

Обучение длилось долго, и я уж не помню, сколько лет провел среди тех людей.

Но, когда оно завершилось, я вдруг почувствовал себя взрослым и ощутил в себе силу какого-то внутреннего владычества над другими, что давало мне право самой жизни и ее повеление среди естества.

Отмечу сразу, что какого драгого металла в том людском племени не было. Были у них просто вещи, изготовленные из того, что окружало их же бытовую сущность.

В пожизненных временах это время я отмечаю сам для себя, как время моего первого жизненного становления, ибо в ту пору я действительно впервые ощутил в себе сам признак жизни или смог отделить душу от естества, что значит, смог определить саму жизнь в жизни самого естества.