Цветы зла. Продолжение Крайней мазы

– Наденьте вот это!
– игриво ткнула женщина в последний. И осеклась: она предложила мужчине сделать первый ход и если он сделает его, ей придется ответить.

Невозмутимо сняв с вешалки и перекинув через плечо бедуинское платье, Эгисиани распахнул створки дамского отделения. Марья Ивановна замерла, растерянно приоткрыв рот: в гардеробе висели преимущественно набедренные повязки из светлого каракуля и накидки из шкур ангорских коз.

Улыбнувшись ее реакции, Эгисиани со словами: - Видите ли, именно эти наряды пользуются повышенным спросом у подруг большинства моих друзей, - отодвинул их в сторону.

С облегчением Марья Ивановна увидела висевшие в глубине шкафа прозрачные одежды, видимо, считавшиеся нарядами амазонок и, не удержавшись, принялась их один за другим рассматривать.

– Вы выбирайте, а я пойду, переоденусь, - сказал Эгисиани, поощрительно улыбаясь.
– Я постучу, когда вернусь. И имейте в виду, эти одежды дважды не используются.

– А в той комнате за красными дверями кто-нибудь есть? Я переоденусь, а потом войдут рабочие с длинной лестницей...
– сказала Марья Ивановна и тотчас зарумянилась.

Смирнов ей как-то говорил, что по Фрейду лестница - это символ полового акта. А длинная лестница - символ полового акта, достающего до печенок.

– Никто, кроме меня, сюда не войдет, - улыбнулся.
– По поводу вашего высочайшего визита, все отправлены домой, а ресторан закрыт.

Не дождавшись ответа, он поцеловал гостье руку и ушел.

Скоро она стояла перед зеркалом, облаченная в длинную голубую накидку, такие же трусики и лифчик.

"Убьет Смирнов, когда расскажу, - подумала она, поворачиваясь то так, то эдак.
– Ну, ничего, куда он от меня денется? Ведь любит..."

Первостепенная черта всякой женщины, - как-то говорил ей Смирнов, - это умение быть признательной. Они с лихвой вознаграждают за щедрость и внимание. И, конечно же, Марья Ивановна переоделась в легкомысленные и многообещающие одежды не только потому, что они привлекли ее своей необычностью. Просто блеск алмаза, вставленного этим человеком в заколку, продолжал играть в ее сердце. Продолжал играть, призывая к благодарности и поощрению в его лице всех истинных мужчин.

Когда вошел Эгисиани - весь в белом, открыто лишь спокойное лицо, пригвожденное агатовыми глазами - Марья Ивановна возлежала на беломедвежьей шкуре. Головка ее покоилась на большой подушке, надежно прикрывавшей свирепые глаза и ужасные зубы лишенного плоти животного.

– Муж не заругает?
– спросил Эгисиани, усевшись подле нее по-восточному.

– Посмотрим, - философски улыбнулась женщина и, не мешкая, взяла быка за рога:

– Вы знаете, Владимир, мне кажется, что вы знаете, как умерла Кристина. Насколько я поняла, последние месяцы перед смертью она вращалась в кругу ваших друзей, которые вряд ли занимались заготовками метел для московских дворников...

– Может быть, вы закажете что-нибудь?
– попытался Эгисиани сменить тему.
– Сегодня у нас пельмени с медвежатиной, кабаньи отбивные, оленина по-чухонски...

– Давайте оленину по-чухонски. Что это такое?

– Это тоже она придумала... Однажды явилась сюда заполночь, оживленная, вся освещенная внутренней красотой, и попросила всех отпустить. Я отпустил, и она, походив туда-сюда - вся в порыве, вся в будущем - предложила приготовить к ужину что-нибудь этакое. И тут же придумала сама. Повела на кухню, завязала мне полотенцем глаза и приказала готовить. Ну, я, пожал плечами и пошел к холодильнику. Взял первый попавшийся кусок мяса, порезал его на кусочки, положил в кастрюлю и начал сыпать и лить в нее все, что попадало под руку. Потом поставил на плиту, притушил немного, снял, сунул в духовку и принялся готовить подливу. А она, наблюдая за мной, звонко смеялась, иногда до слез хохотала... И записывала все мои действия... Через час мы ели... Не тут, а там, в большом зале, за центральным столиком.

Все было так чудесно... В какой-то момент мне показалось, что я, сжав кулаки и приглушив чувства, шел к этому ресторану только лишь затем, чтобы эта ночь с Кристиной состоялась...

Эгисиани помолчал, отстранено глядя на обнаженные ступни Марьи Ивановны и покачиваясь в такт своим мыслям.

– В ту ночь мы впервые легли...
– продолжил он, смущенно улыбнувшись.
– Все было так естественно... И я знал, и она, что это необычное полнотой единение будет единственным, мы знали - оно родит в душах необычайные силы, и мы сможем сделать то, что под силу одним лишь богам... И что всю жизнь мы будем стремиться, будем жаждать, чтобы подобное единение испытали и все те, кто дорог нам и кто способен испытывать.

Эта ночь изменила меня - с тех пор я не могу спать с женщинами... Нет, я могу лечь с ними в постель, но после первого же соприкосновения или поцелуя ухожу, убегаю. Понимание того, что простое, бесчувственное соитие, пусть не бесчувственное, пусть наполненное чем-то на четверть, на треть, на половину, отнимет у меня ту ночь, сделает ее бывшей, то есть умершей, наполняет мое тело дрожью и я бегу прочь от женщины. Нет, не от женщины, не от конкретной женщины, а от мысли, что эта смерть, смерть той ночи, может случиться по моей вине...

Марье Ивановне захотелось прижать этого большого глупого мальчика к груди. "Если бы он налил мне конька, нет, аперитива, - улыбнулась она, - я бы, пожалуй, не устояла".

Ее улыбка вывела Эгисиани из прострации. Вглядевшись в лицо женщины, он позвонил в колокольчик. Через пять минут столик был уставлен яствами, бутылками и бутылочками. Центр его заняло блюдо с фруктами, возглавляемыми вальяжным ананасом (корзины с цветами слуги поставили рядом с Марьей Ивановной). Осмотрев получившееся великолепие, Эгисиани, однако, остался недоволен и, попросив прощенья у собеседницы, удалился, как он сказал, на пару минут.

Марья Ивановна использовала его отсутствие для приведения чувств и мыслей в относительный порядок.

"Судя по всем, он поэт в душе, - думала она, прикрыв глаза.
– Поспорил с другом, что вырвет Кристину из темного царства, и вырвал. Разбудил царевну. Потом прямые их жизней пересеклись, и они на время стали счастливыми на миг... И потом, этот мальчишка и поэт, не захотел любви продажных женщин, женщин, которые готовы на все ради полуторачасового царствования в его ресторане. Как я его понимаю... Он увидел меня и понял, что, может быть, со мной он сможет подняться выше, чем поднимался с Кристиной...

А Смирнов? Я же клялась ему в верности?

Ну и что, что клялась? Если я хоть разик не передохну, не изменю с хорошим человеком, ему же хуже будет - не прощу я ему своей верности. И как нежно я буду любить его потом, когда у него вырастут такие маленькие, такие миленькие и совсем незаметные рожки!

Но сначала надо все у этого мальчишки выведать. Если я явлюсь домой с пустыми руками, Смирнов все поймет...

Он и так поймет. По глазам. Ничего, глазки мы подведем по-новому, и он ничего не увидит..."