Цветы зла. Продолжение Крайней мазы

Резинка звучно вернулась на место.

Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.

Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. Покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал трупом.

"Пора домой", - подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.

Переодевшись, тщательно поправила прическу, направилась к выходу. На полпути остановилась.

"Эти двери, в которые он не пустил... Что за ними?"

Пошла к дверям красного дерева.

Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.

Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна потянула их на себя...

Отделение ресторана, "не имевшее прямого отношения к Кристине", было более чем объемным и представляло собой ярко освещенную... бойню.

Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом, она делилась на две неравные части.

В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять столиков со стульями, мангал и горка, заставленная охотничьим оружием.

Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.

Вольера была полна живности. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали фазаны, на песчаном берегу ручья резвились зайцы. А в самом ручье теснилась крупная рыба...

"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, - подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами.
– Представляю, какие здесь устраивались побоища!"

Она вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.

Обезумевшего от полученных ран козла.

Представила кривую улыбку Эгисиани - он стрелял по голубям, мечущимся под фальшивым небом.

Представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в забавного рогатого зайца.

"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, - думала Мария Ивановна, выходя из вольеры.
– И Володя знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, и потому не торопился".

Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.

На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но приземлилась на донышко.

"Оленина по-чухонски", - подумала.

Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа - пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...

Встала, поправила юбку, вышла на улицу. Два поворота - один направо, другой налево - и, вот, Тверская.

Обычная Тверская, вся в себе.

Решила ехать в метро. Наложила на себя епитимью.

Пошла к памятнику.

На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."

Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?

Да. Они в них разбираются.

"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"

Пушкинская площадь.

Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала пластиковая бутылка "Кока-колы".

Прошла мимо.

Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.

Ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.

Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.

На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.

Епитимья, так епитимья.

Вагон был пуст. Все полные, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.

Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.

Сопровождающий в чистилище?

Мужчина отвел взгляд. Она продолжала смотреть.

Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.

Она смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд стал притормаживать. Мужчина поднялся, подошел к двери. Перед тем, как та открылась, обернулся:

– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот он и пуст...

Вышел. Дверь закрылась. Она осталась одна.

"Уйдет Смирнов - явиться Паша".

13.

Домой пришла в 11-30. Открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса - он курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась кремом, села рядом в кресло.

Он не посмотрел.

– Ты уже лежишь на спине?

Не ответил.

– Ты зря так, - сказала, положив руку ему на колено.
– Ничего не было. Почти ничего.

– Одни фантазии?
– не удержался он. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.

– Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.

О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.

– Показала бы, что ли?
– приподнялся он. Скривился от боли.

– Я ее выбросила.

– Выбросила заколку с бриллиантом!?

– Да.

– Ну и зря. Память была бы.