Далекие журавли

Да-а, вот так должно было быть в ее жизни. Она и Володя. Ее давняя, тайная любовь. В одном доме. Наедине. Под одной крышей. Всегда и всюду вдвоем. Вместе. Неразлучно. На всем долгом, долгом жизненном пути. Во всех стремлениях, в радости и в горести. Вот так. Вдвоем. Она и Володя…

Она старалась забыть все, что было между ней и Виктором, и предавалась в вязкой ночной тишине сладким своим мечтам.

…Она уже спит, когда Володя приходит домой. Вот он тихо, на цыпочках — чтобы не разбудить ее! — проходит в спальню. Вот он целует ее нежно, и она улыбается ему сквозь сон, замирает. Ночью она просыпается, и ей до дрожи приятно от сознания, что рядом лежит муж. Достаточно подойти к его кровати, протянуть руку, скользнуть под его одеяло и ласково прильнуть к его сильному, горячему от сна телу…

Нет, нет… Она не может даже думать об этом, у нее нет никаких прав на него. Хотя как хотелось бы найти утешение в своем отчаянии…

Элла встала и, держа стиснутые кулаки у подбородка, неслышными шагами заходила взад-вперед по комнате. Затем, казалось, целую вечность стояла за шторами, закрывавшими вход в спальню, чувствуя, как горит лицо, как гулко, тяжело колотится сердце. «Ну, что? Ну, что?..» — нетерпеливо выстукивало оно. Холодная дрожь прокатилась по телу. Она невольно покосилась на стрелки часов и опять заметалась в смятении из угла в угол.

…На рассвете, когда Фельзингер проснулся, она лежала рядом, прижавшись лицом к его груди, и тихо всхлипывала…

6

Вероника рванула дверь, скосила опухшие от слез глаза на Фельзингера и глухо проронила:

— Роберт Петрович… у… умер… — И тотчас повернулась, убежала куда-то.

Фельзингер машинально отодвинул от себя бумаги на столе, встал.

— Та-ак… — сказал он, еще плохо соображая, что произошло.

В колхозной конторе царила непривычная тишина. Даже секретарша, вечно что-то отстукивавшая на машинке в приемной, куда-то исчезла. Яркое апрельское солнце нарисовало на полу кабинета золотисто-желтый квадрат с темным крестом посередине. Фельзингер в недоумении смотрел на него некоторое время, потом, очнувшись, схватил телефонную трубку. Да, ошибки не было: сердце Мунтшау навсегда остановилось в шесть часов утра.

Фельзингер позвонил в районный комитет партии.

То, чего больше всего опасались, — случилось. Простуда, подхваченная той холодной, ливневой ночью, приковала председателя к постели. С воспалением легких Мунтшау доставили в районную больницу. Врачи не отходили от него, сделали все, что было в их силах, но…

Фельзингер сорвал с вешалки кепку и поспешно вышел.

У дома председателя собрались сельчане. Аблязимов, Леонов, Ли, Кудайбергенов, агроном колхоза, стояли в сторонке возле ограды и о чем-то тихо разговаривали. Фельзингер направился к ним.

— Герда будто окаменела. Сидит на кухне и молчит. — У Ли едва шевельнулись губы. Лицо его, точно выточенное из янтаря, оставалось непроницаемо неподвижным. — Женщины утешают ее. И в доме прибирают. Жуть что там творится!

Фельзингер снял с головы кепку, скомкал ее и сунул в карман куртки.

— Да-а… Печальные хлопоты… А что поделаешь? Сходите, пожалуйста, Тасбулат-ага, в столярную и закажите гроб. И еще зайдите в ремонтную мастерскую. Пусть из нержавеющей стали надгробье сделают. А ты, Кудайбергенов, возьми несколько парней и покажи им, где копать могилу. Вы, Ли, позаботьтесь о поминках.

Мужчины кивнули и молча разошлись. Фельзингер тронул за локоть понуро стоявшего Леонова.

— Съездите, Евгений Иванович, в район. Я только что говорил с Соколовым. Просят кого-нибудь прислать, чтобы обсудить все.

…На третий день, после обеда, все село собралось у дома Мунтшау. Из района приехали на трех автобусах. Мотоциклы, грузовики, личные автомашины из соседних колхозов и совхозов выстроились длинным рядом вдоль улицы.

Поплыли над селом надрывные звуки духового оркестра. Траурная процессия медленно двинулась в сторону холма на окраине села.

Недалеко от могилы машина с гробом и остроконечным стальным надгробьем, с родственниками и близкими усопшего остановилась. Наступили самые тяжкие, скорбные минуты. Люди застыли в понуром молчании. Женщины тихо всхлипывали. Герда погасшим, отсутствующим взглядом смотрела на желтое, восковое лицо мужа. Вероника, почерневшая, осунувшаяся за эти дни, крепко держала под руку Эльвиру, дочь Роберта Петровича, приехавшую на похороны.

К гробу подошел Соколов. На его худощавом лице с заметным шрамом возле левого виска застыла скорбь. Седые, поредевшие волосы тщательно зачесаны на пробор. Он помолчал. Поднял голову. Обвел всех спокойным взглядом.

— Наш незабвенный Роберт Петрович Мунтшау относился именно к тем жизнелюбам и борцам, которые неизменно и высоко чтут главную заповедь жизни — борьбу и труд, чтобы жизнь на земле была богаче и краше. Основа жизни — хлеб. И, зная это, Мунтшау стал хлеборобом, агрономом. Он не щадил себя, стараясь принести людям пользу. Потом, в военное лихолетье, он стал шахтером и опять не жалел себя, ибо хорошо понимал значение своего труда. Подорвав здоровье и став пенсионером, он опять-таки никогда не искал себе теплого местечка, тиши и уюта, а приехал сюда, в суровый край, на самый тяжелый участок, чтобы проложить свои тропы, нелегкие, поистине соленые тропы в Голодной степи… В эту землю он вложил свою душу… — Сиплый голос Соколова чуть дрогнул, шрам у виска побагровел, задергался. — Роберт Петрович боролся со стихией так, словно защищал нас и эту землю от самого большого бедствия. Так поступают истинные коммунисты. Голодная степь открыла нам свои сокровища, мы заставили ее это сделать, и за это она порой нам мстит. Но мы не отступим! Каждый из нас проложит в этом краю свою заветную тропу. И примером мужества и упорства будет служить нам яркая жизнь нашего дорогого товарища и друга…

Под скорбно рокочущие звуки траурной мелодии гроб медленно опустили в могилу. Герда стояла в окружении женщин, судорожно прижимала мокрый от слез платок ко рту и беззвучно исходила слезами. Рыдающая Эльвира рвалась к могиле, ее удерживала Вероника. Эльвира покачнулась и стала оседать. Фельзингер едва успел схватить ее за руку, чтобы она не упала.

Вероника вдруг вскрикнула, кинулась, ничего не видя, сквозь толпу и побежала без оглядки в пустынную степь. Голова ее была откинута, руки будто плети повисли вдоль тела, волосы разметались по ветру…

7

Солнце сияло так ярко и безмятежно, словно не имело никакого отношения к недавней стихии. Степь разморило под его жаркими лучами. Земля курилась. Густой, удушливый пар струился, затрудняя дыхание.

Фельзингер и Кудайбергенов мотались на газике из края в край но колхозным полям. Лужи и озерца, образованные весенним ливнем, вскоре под палящим солнцем испарились, высохли, но на это ушло немало времени, и с посевом колхоз опоздал на одну-две недели. А тут новая беда: не успели вспахать и отсеяться, как совершенно некстати снова полил дождь. На многих участках появились зловещие белесые проплешины. На почве то здесь, то там образовалась плотная корка. Нежные, радующие душу земледельца ростки хлопчатника не в силах были пробить эту корку и чахли на корню, не увидев желанного солнца. Жутко было смотреть на мертвые поля.

Та самая вода, которой издревле так не хватает пустыне, сыграла с людьми злую шутку. Вода таит в себе и животворную, и разрушительную силу. Пока ею умело и властно управляют, она служит верно и полезно, но стоит ее на мгновенье упустить из рук, как она жестоко мстит за былую покорность. В течение двух десятилетий измученная вековой жаждой пустынная степь слишком щедро орошалась. Не управляемая строгой оросительной системой, не заключенная в каналы и арыки с твердым грунтом, поливная вода просочилась в недра земли и подняла из глубин грунтовые воды. А неистовый ливень ранней весною послужил как раз той самой последней каплей, которая, как известно, переполняет чашу. Во многих местах грунтовая вода поднялась до уровня пахотной земли, а вместе с ней, с водой, — и соль. Началось засоление почвы — страшный бич земледелия.