Далекие журавли

Да-а… ничего этого уже никогда, ни-ког-да не будет. Фельзингер покосился на огромную пустующую кровать. Что же ты наделала, Галина…

В тот день Галя проезжала на своем тракторе мимо детского сада. Искушение взглянуть мимоходом разок на сынишку было слишком велико. Она остановила трактор у ворот, заглушила мотор и забежала во двор сада, нетерпеливо ища глазами Костю. Никто, конечно, не мог бы осудить за это молодую мать, целыми днями пропадающую на поле.

Когда она вернулась, возле трактора резвились дети, возвращавшиеся из школы. Одни облепили гусеницы, другие ощупывали радиатор. Двое мальчишек и девочка залезли в кабину и попеременно хватались за рычаги. Галя прогнала любопытную ватагу. Потом прислонилась к гусеницам, дернула пускач. Трактор резко затарахтел, рванулся, дал неожиданно ход и затянул ее под гусеничную цепь…

Сколько раз уговаривал, убеждал себя Фельзингер: хватит, не думай об этом, не вспоминай, горю теперь не помочь, а значит, и нет смысла травить душу. Галю больше не вернешь, а ты молод, одинок, тебе нужно найти другую жену. Но легко сказать! Попробуй забудь… Порой он вспоминал Эллу. Разве не могла бы она разделить его одиночество? Но он знал: мать будет решительно против, ибо она не могла забыть и простить ей уход из бригады, ее дезертирство, как она выразилась однажды. Правда, мать, конечно, со временем смирилась бы. Ради сына забыла бы всякие обиды. Тут дело в другом. То, что он испытывает к Элле, совсем не любовь. Какая тут любовь, если он не только ее, а любую женщину, попадающуюся на глаза, невольно сравнивает со своей Галей и все они непременно блекнут перед нею еще до того, как он приходит к какому-либо выводу?!

В последние дни он часто ловил себя на том, что думает об Эльвире. Когда он ее тогда, на могиле отца, почти невменяемую, удержал, ухватив за руку, она, беспомощно всхлипывая, припала к его груди. Он в тот миг почувствовал к ней странную, неизъяснимую жалость, перемешанную с нежностью; он испытал тогда желание слегка прижать ее к себе, погладить по волосам, чтобы утешить ее. На обратном пути он неотступно — до самого дома — следовал за ней и ее матерью.

Через день Фельзингер вызвал Эльвиру в правление. Она вошла в кабинет и тихо уселась напротив. Лицо ее заметно осунулось, побледнело. В школе она была худенькой, невзрачной, неприметной. К тому же кто из старшеклассников замечает длинноногих, угловатых пищалок из пятого-шестого классов? Мелюзга, и все тут! Фельзингер и не помнил ее толком. Теперь он словно впервые ее видел. Она и сейчас была легкая, стройная, но ничего уже не осталось у нее от угловатости девочки-подростка. Модная прическа очень шла к ее худощавому, бледному лицу. Карие глаза, прямой, точеный нос, полные губы; внешностью она не походила ни на отца, ни на мать. Должно быть, в ней повторились черты кого-нибудь из предков, и этот предок, несомненно, отличался благородной красотой.

— Эльвира, — осторожно заговорил Фельзингер. — Прежде чем ты уедешь снова, нужно, пожалуй, кое о чем поговорить.

Он провел ладонью по редеющим курчавым волосам, опустил глаза. Эльвира молчала.

— Я понимаю… банальные слова утешения, сочувствия тебе и твоей матери сейчас ни к чему. Горю они не помогут. Просто хочу спросить, чем мы можем помочь.

Эльвира распахнула глаза, быстро глянула на него, но не ответила. Только странно повела плечом, сникла и приложила платочек к глазам. Фельзингер встал, подошел к ней ближе. Вновь, как и тогда, на кладбище, его захлестнуло горячее чувство нежности и жалости к этой девушке.

— Не надо, Эльвира… Возьми себя в руки. Поговори с мамой, пусть выберет себе любую работу. Пойдем навстречу. Поваром в детском саду, горничной в гостинице, дояркой — что по душе…

Фельзингер опять сел. Наступила пауза.

— Стипендию получаешь?

Девушка кивнула.

— Ну, тогда нет смысла колхозную стипендию хлопотать. Много бюрократической возни. Однако на время учебы помогать будем.

Эльвира отрицательно покачала головой. Но Фельзингер, будто не заметив этого, тихо продолжал:

— Только обещай: после окончания института будешь работать у нас. Село большое, одним фельдшером не обойтись.

— Это не от меня одной зависит.

Девушка теперь спокойно смотрела на Фельзингера.

— Охотно поможем, если согласна.

— Рано об этом говорить…

В день отъезда Фельзингер решил довезти ее до аэропорта. Ему, дескать, тоже нужно в город по неотложным делам.

Чемодан и баул ее он закинул на заднее сиденье газика, сам сел за руль, а Эльвире предложил занять место рядом.

— Чтобы не скучно было в дороге, — улыбнулся он.

У Эльвиры тоже чуть дрогнули губы в ответ. За последние дни она несколько успокоилась, даже, казалось, посвежела, только в глазах застыла печаль, и отвечала она часто рассеянно.

Ехали молча. Потом, чтобы как-то завести разговор, Фельзингер спросил:

— И сколько еще осталось учиться? Год?

Она откликнулась не сразу. Газик бойко катил по гладкой асфальтированной дороге, и Эльвира задумчиво смотрела на все, что так стремительно откатывалось назад.

— Год учебы и еще год ординатуры.

Фельзингер от удивления присвистнул.

— Семь лет учиться, чтобы стать врачом?! С ума сойти! Кто это вытерпит?!

Улыбка впервые за все эти дни осветила лицо девушки.

— И только после этого, говорят, начинается для врача настоящая учеба, — сказала она.

— Верно, пожалуй… Говорят же: практика делает мастера. Сам испытал. Вот трактор, к примеру. Изучаешь его в техникуме вдоль и поперек. Ну, вроде бы все-все о нем знаешь. А начнешь на нем работать, он всякие финты выделывает, вредный норов свой выказывает. Ну, прямо злобой изойдешь, пока наконец сообразишь, где собака зарыта.

— Трактор — что… Его человек своими руками сделал. Да и железный к тому же. А попробуй иметь дело с больным человеком. Тут иногда и профессора бессильными оказываются.

Фельзингер согласно кивнул.

— Слава богу, я до сих пор еще всерьез не болел — Он опять улыбнулся и с осторожным намеком сказал: — Лишь с недавних пор обрушилась на меня нежданная хворь.

Эльвира искоса скользнула по нему любопытным взглядом.

— На что же вы жалуетесь?

— На сердце…

Он сильно смутился и на мгновенье подумал: «Ну, понесло меня. Нашел время шутки шутить. Сейчас она обидится или — еще хуже — решит, что я просто пошляк».

— В вашем возрасте жалобы на сердце?! Что это? Порок сердечного клапана? Стенокардия?

Фельзингер загадочно усмехнулся.

— О, нет… До этого еще не дошло. — Он опять покраснел и глухо промямлил: — Думаю, более простой диагноз: любовь.

Фельзингер сразу почувствовал, что сморозил глупость, что не к лицу ему такой банальный треп, что этим он только отталкивает, отпугивает девушку от себя.

Эльвира и в самом деле презрительно поджала губы, стала серьезной, отчужденной и снова принялась смотреть через ветровое стекло на дорогу. Понятно, что она сейчас о нем думает. Старый козел, а туда же… заигрывает… Ему стало вдруг не по себе. Ни с того ни с сего нажал на клаксон, резко затормозил, вышел и поочередно попинал ногой все колеса, словно предупреждая возможную случайность в пути. Слегка оправившись от смущения, вновь сел на сиденье и прильнул к баранке. Неловкое молчание затянулось.

Наконец он спросил, не глядя на Эльвиру:

— Если я тебе напишу, ответишь?

Она промолчала.

На аэровокзале он помог ей сдать багаж. Потом проводил ее к выходу на посадку, до железной ограды, за которой стояли самолеты, точно гигантские застывшие птицы. На прощание она подала ему руку, и он задержал ее в своей ладони.

— Эльвира, ты так и не ответила на мой вопрос…

Она улыбнулась.

— Сначала еще нужно долететь, Владимир Каспарович…

— Что за разговор, Эльвира?!