Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

В кустике лаванды жужжала пчела, по холму медленно взбирались звуки фортепьяно. Шопен.

Нэнси бросила изувеченную ромашку на ступеньку подле себя.

Шопен. Робкое начало, а потом белые пальцы осмелели, музыка обрела ритм, уверенность. Нэнси сердито нахмурилась вслед пролетающей бабочке.

— «Ко мне на закате жизни милостив будь, Творец», — пропел сквозь сон старик, конечно, это музыка его вдохновила.

Нэнси ясно увидела за окном прямую спину Мэйв — солнце освещает ее пальцы, они с силой выжимают из клавиш музыку. Лицо наполовину в тени — бледное, невозмутимое, совсем как у монахинь, которых встречаешь на городских улицах.

Смех, легкий звон стекла. Музыка запнулась было, но к той минуте, когда тетя Мэри с Гарри вышли на веранду, опять обрела уверенность.

В руках у Гарри бутылка шампанского, он возится с неподатливой пробкой.

— Как я понимаю, у вас торжество. Правда, мне повезло, что я встретился в деревне с Мэри?

Тетя Мэри несет с полдюжины бокалов, зажатых по одному между пальцами.

— У нас всего-то осталось несколько бутылок. Еще с довоенных времен. В конце концов, восемнадцать лет — это раз в жизни бывает. Обожаю шампанское. Обожаю. Подложи подушку, милочка, не то схватишь геморрой.

— На этих ступеньках геморроя не схватишь, — возразила Нэнси. — Скорее обожжешься. Изжаришься.

— Изволь слушаться.

Нэнси поднялась и взяла с шезлонга подушку.

Хлоп.

— Ура!

Тетя Мэри поспешно подставила бокал под пенистую струю.

— О-о! Брайди, подите сюда. Пьем шампанское. Папочка, проснись. Держи крепко, голубчик.

Она сунула бокал в удивленную руку старика. Он открыл глаза.

— Вот это радость, — прошептал он.

— Сегодня день рожденья Нэнси. Радостный день.

Из-за угла появилась Брайди, облаченная в большущий, ослепительной белизны фартук. Гарри налил и ей, и с минуту все они стояли, протянув бокалы к Нэнси, и смотрели на нее. Брайди заговорила первая:

— Бог милостив.

И залпом выпила шампанское. Все рассмеялись.

— Поздравляю, Нэнси. — Гарри подошел к новорожденной. Она наклонила голову и увидела, как решительно подступают к ней до блеска начищенные его башмаки. — Я тебя поцелую.

Она отвернулась, и поцелуй, точно падающий лепесток, опустился на ее пылающую щеку.

— Ух! — сказал Гарри. — От тебя так и пышет жаром. Чем это ты с утра занималась?

Нэнси покраснела пуще прежнего и низко наклонила голову над бокалом. От шампанского защипало в носу, и она чихнула.

— Через десять минут чтоб все сидели за столом, — скомандовала Брайди.

И зашагала прочь, мимоходом плеснув себе еще из бутылки.

— У кого нынче день рожденья? — спросил старик.

— Это, наверно, Мэйв играет? — спросил Гарри.

Он стоял за плечом Нэнси, рукав его шелковой кремовой рубашки касался ее обнаженной руки.

Она молча кивнула.

— Восхитительно.

— День рожденья Нэнси, милый. Нэнси! Ей уже восемнадцать.

— Нэнси! — Старик пригубил из бокала, который держал в руке. — Мою мать звали Нэнси.

— Да, голубчик, поэтому мы так назвали нашу Нэнси.

— Восхитительно.

Только музыка и кружит в тишине. Хоть бы подул ветерок, отнес бы ее подальше.

— «Смерть, где твое жало?» — внезапно изрек старик.

— Папа, ну что ты, право! Будь сегодня умницей, будь умницей.

Он поставил бокал на стол около себя и поднес к глазам бинокль. Внизу по рельсам, пыхтя, катил одинокий паровоз с тендером.

— Интересно! — На этот раз голос его прозвучал ясно, почти молодо.

— Что именно?

Он уронил бинокль на колени и повернулся к дочери.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

— Слушаю, голубчик.

Она поднялась с места, взяла бутылку.

— Шампанского осталось совсем немножко.

Она разлила остатки по бокалам.

— Сегодня утром я видел на железной дороге Роберта.

Фортепьяно как раз смолкло, и слова старика прозвучали особенно громко.

— Кто это Роберт? — без большого интереса осведомился Гарри.

Тетя Мэри порывисто отошла к ступенькам веранды.

— Да нет же, отец, — сказала она с досадой.

— А может, это было вчера.

Она спустилась с крыльца, шампанское в бокале плескалось и кипело пузырьками при каждом ее шаге.

— Никакого Роберта тут нет.

— Говорят тебе, я видел. Говорят тебе.

Старик приподнял бессильную руку и показал в сторону рельсов.

Тетя Мэри будто и не слышала. Быстрыми, резкими движениями она отщипывала с куста головки отцветших роз, словно сейчас это было важнее всего на свете.

— Кто такой Роберт?

Гарри сел рядом с Нэнси на ступеньку, геморрой его явно не пугал. Она не ответила. Стиснула руками холодное стекло бокала. Вдали на море плясали солнечные блики.

— Нэнси?

Она покачала головой:

— Не знаю!

Ее отца звали Роберт Гулливер.

— У деда винтиков не хватает, — пробормотала она.

— Ну что ты, Нэнси…

— Вечно ему что-то мерещится. Надоедает до смерти. И гимны эти поет, и…

— Он же старый.

По лужайке к ним шла тетя Мэри. Летом она всегда надевает соломенную шляпу с большими полями, бережет нежную кожу северянки от яркого солнца. А если станет жарко или она разволнуется, на носу, точно роса, проступают капельки пота. Она приветственно помахала Нэнси и Гарри пустым бокалом, словно возвратилась из долгой отлучки.

— Счастливый день…

— «В час, когда очи сменится, дай мне узреть твой крест…»

— Сколько есть праздничных гимнов, а ему непременно надо петь самые мрачные. Самые похоронные.

— Он же старый.

Тетя Мэри, слегка задыхаясь, поднялась на веранду. Скоро и она начнет стареть, подумала Нэнси, нож и вилку станет брать трясущимися руками, и оступаться на лестнице, и суетиться по пустякам. Вот она медленно прошла по веранде, поставила бокал на стол, тронула деда за плечо. Кисть руки у нее, как и лицо, очень бледная и такая худая, что во впадинах между косточками лежат тени.