Дар памяти

Смотрю на нее несколько секунд. В действительности я и не собирался заниматься этим сегодня, оставил все на завтрашний день. Что ж, почему бы и нет?

Идемте.

В лаборатории она надевает рабочую мантию, перчатки, я ставлю котлы на огонь, очерчиваю фронт работ.

Они правда хотят такое сильное рвотное? – деловито удивляется она.

Правда. Это для отделения сквибов.

Там есть такое отделение?

В него нельзя попасть из основного, - поясняю я. – Мало кто хочет демонстрировать своих несостоявшихся отпрысков чужим взорам.

Хорошо хоть не убивают.

Не уверен.

Не представляю, как можно жить в магическом мире, будучи лишенным магии. Это хуже потери рук и ног.

Брокльхерст вздергивает нос.

По-моему, пока ты живой, все можно пережить, - сердито говорит она. – Можно, конечно, сидеть и жалеть себя, а можно делать какое-нибудь полезное дело. Если бы я лишилась магии, я бы точно не стала жаловаться на жизнь, ушла бы в маггловский мир и выучилась бы на фармацевта.

Ну что за чушь?!

Все это, конечно, очень романтично, но вряд ли хоть сколько-нибудь приемлемо даже для того, кто хорошо ориентируется в маггловском мире, Брокльхерст. А вы о нем и понятия не имеете.

Она замолкает минут на пять, шмыгает носом, старательно отводит взгляд. Потом выдает:

Бабушка рассказывала однажды. Когда они с дедушкой только поженились, очень давно, в начале века, у него была дальняя родственница, в которую он был влюблен до бабушки. Только она была из очень знатной семьи, и ей не позволили за него выйти замуж. Через несколько недель после свадьбы она появилась в их доме и попросила убежища на несколько дней. Она была ранена и истощена. Ее родственники гнались за ней через всю Европу, пытаясь убить ее за то, что она потеряла магические способности. Это был нестерпимый позор для рода. Она не знала, что ей делать, а дедушка не хотел подвергать беременную бабушку опасности. В общем, когда та женщина подлечилась, ей пришлось уйти. Она ничего не знала о маггловском мире, но ей точно не хотелось умирать. Потом, много лет спустя, уже когда дедушка умер, бабушка встретила ее в Лондоне. Эта женщина стала медсестрой, у нее была семья, и бабушка сказала, что она выглядела счастливой.

Ссыпав мне в котел очередную порцию ингредиентов, она продолжает:

Бабушка это рассказала, когда мне было лет десять. Я думала, что все магглы без магии должны быть очень несчастны, но она сказала, что это не так. Что они просто другие. Это как с разными странами, в каждой – свой язык. Но чужой язык можно выучить. А на счастье это не влияет.

Что же влияет на счастье? – усмехаюсь я.

Не знаю, - растерянно говорит она. – Но, наверное, не прошлое…

Что-то мне эти намеки не нравятся.

Это вы о чем сейчас, Брокльхерст?

На несколько мгновений она тушуется, опустив глаза, потом резко, с вызовом поднимает голову.

Мой другой дед, со стороны матери, был на том самом заседании в Визенгамоте, когда ваше имя называли в качестве Пожирателя, сэр. Ой, – втягивает голову в плечи.

Молчу, наверное, минут пять. Потом начинаю говорить. Спокойно и с самыми ледяными интонациями, какие только возможны.

Давайте договоримся, Брокльхерст. Вы являетесь моей помощницей в варке зелий, исключительно потому, что это хорошая практика и мне не хочется, чтобы ваш талант был загублен. В ваших совершенно неуместных жалости, сочувствии, оправданиях я не нуждаюсь. Посему ни мое прошлое, ни мою личную жизнь вы не обсуждаете ни со мной, ни с кем-либо другим.

Смотрю на нее до тех пор, пока она не издает некий писк, отдаленно напоминающий «Да, сэр».

Киваю и ухожу.

Жалельщица нашлась! Мерзкое послевкусие уменьшается, только когда обхожу пару этажей и выхожу на галерею. Вдыхаю сырой воздух, рассматривая далекие огни Хогсмида. Или это я жалко выгляжу? Что ж, к этому мне, кажется, не привыкать…

11 апреля, понедельник

К Ромулу я иду через парк. Мог бы аппарировать сразу к дому, под магглоотводящими-то, и все же хочется оттянуть момент. Понятия не имею, как с ним себя вести. У меня есть предлог – расследование смерти Уэнделл, и это действительно хороший предлог. Если только он и его семья не скрывают каких-то ужасных секретов. Я в этом не уверен. Но вот как раз все и прояснится. По счастью, как волшебник я неоспоримо сильнее.

И все же медлю у подъезда в темноте. Смотрю на его окна, на силуэт на фоне задвинутых штор. Вспоминаю тот день, когда был здесь в последний раз, когда он играл мне. Как божественна была та музыка, и как он был прекрасен. И это так больно, что я просто не могу отпустить его, не могу.

Решительно стряхиваю всю эту чепуху и поднимаюсь наверх. Звоню. Стук моего сердца почти заглушает его шаги.

Он открывает, не спрашивая, кто. Открывает, секунду скользит по мне взглядом и – делает приглашающий жест. Он в черной линялой футболке с коротким рукавом, в фартуке, со спутанными волосами, так привычен, так прост.

Вхожу. Запахи его квартиры, его самого обрушиваются на меня. С кухни тянет мясом и крепким настоем трав. А ведь он готовил и для меня…

Ромулу тщательно, чересчур долго закрывает дверь. Я оборачиваюсь к нему. Молчим.

А потом он делает шаг так, чтобы встать напротив, скрещивает руки на груди и восклицает, одновременно требовательно и отчаянно, в очередной раз одним только своим видом обрушивая весь мой мир:

Скажи мне что-нибудь, чтобы меня разубедить! Пожалуйста, скажи мне что-нибудь, Северус, чтобы разубедить меня!

Следующая глава ожидается примерно через месяц, так как сначала нужно написать миди-боковушку к серии - джен про Тонкс и расследование смерти Мэри.

========== Глава 100. Черно-белый лебедь. ==========

В гостиной Ромулу не глядя посылает в мою сторону продавленное кресло, сам садится в дальнее, как в первый день знакомства. Повсюду бардак: стол, ковер, верх шкафа – все завалено вещами и маггловскимибумагами. На полу между нами лежит опрокинутая ваза с сухими колючками – Ромулу даже не подумал поднять ее, просто переступил.

Он обхватывает себя руками:

Ну?

Что ты хочешь узнать? – спрашиваю я. Сердце дрожит, словно пойманная медуза – кусок желе на столе у повара.

Ромулу молчит. Долго. Не меньше пяти минут. Я за это время двадцать раз успеваю почувствовать удушье и вспомнить, что вообще-то болен. Но пить зелья при нем сейчас – это словно демонстрировать «вот, смотри, до чего ты меня довел». Глупо и стыдно. Неожиданно я начинаю чувствовать злость. Снова оправдываться! Но когда я решаю уже встать и просто уйти, предоставив потом заканчивать дело Ричарду, Ромулу заговаривает.

Тогда, на набережной, ты сказал, что соврал… что ты никого не убивал… но ты был с ними, с пожирателями… даже если не правая рука… но ты же не мог не… ты же не мог?

Он отворачивается с досадой, и это жалкое оборванное «не мог» вдруг говорит мне про него все. Мерлин, да он же и вправду в меня влюблен. Он несколько дней не мог отойти от потрясения и все равно цеплялся памятью за мои слова про вранье, все равно пытался оправдать хоть как-то, поверить мне, а не кому-то другому. И тем труднее было ему это сделать, что я сам перед Мартой оговорил себя, и он не знал, верить тому, что видел, или тому, что слышал, и все равно надеялся, что я вернусь и скажу что-нибудь подтверждающее его веру в меня. И его решимость то таяла, то возрастала, а сейчас опять истаяла, и ему страшно до чертиков, что я сейчас ее опровергну. А я схожу с ума, потому что не знаю, что делать. Потому что вот он, близко, только протяни руку – и стоит даже не соврать, а просто умолчать некоторые факты, подтвердить его собственные желания, и он весь будет моим. А я этого хочу так, будто в жизни никогда не желал ничего сильнее. Будто это самое главное сейчас и вообще. Будто это что-то исправит, изменит в моей жизни навсегда. Может быть, то, что разрушилось, когда я столкнулся с Поттером, приехав в Хогвартс. И вопрос только в том, до каких же пределов Ромулу будет таким слепым. Как долго он сможет оправдывать меня. И в какой момент наконец увидит, что сделал в своем воображении красавицу из чудовища. А ведь он совсем не глуп, должен же он это увидеть когда-нибудь. Так почему бы не сейчас…