Дар памяти

Я не расскажу, я покажу, - говорю я. И собственное спокойствие пугает меня. Я всегда был мастером разрушать собственную жизнь, вот и сейчас – решился и как отрезало, никакой жалости ни к себе, ни к нему. Я никогда не буду больше ждать, пока меня бросят.

И я показываю, напрямую, как бывало с Альбусом, только чуть больше усилий, все-таки Ромулу не легиллимент. Не всю стычку в Лютном, на это времени нет, у меня сегодня дежурство, но ключевые сцены, и Вим Дедуко, все из того, что могло бы заинтересовать его до появления Риты.

Когда я заканчиваю, он абсолютно безэмоционален. Не то чтобы я ожидал, что он прикажет мне убираться, но по его лицу ничего нельзя прочесть. И это пугает.

То есть, ты знал, что твое заклинание их убьет, - наконец уточняет он, и у меня от его спокойствия мурашки по коже. Такого я его еще не видел. И я вдруг понимаю – он мог бы убить меня. На дуэли, в схватке – мог бы.

Да. Я знал, что оно их может убить, - смотрю ему прямо в глаза.

Он кивает.

И так же раньше? Ты… люди умирали раньше после?.. ты зельевар, значит, если ты был пожирателем, наверняка темные зелья, яды… еще что-нибудь.

Кажется, я ошибся, и он смотрел на все это куда более трезво, чем я предположил. В этот момент я понимаю, насколько недооценил его, не разглядел за юношеской порывистостью чего-то более серьезного. И эта рассудительность, это спокойствие, даже холодность вдруг самым непостижимым образом дает мне надежду. И что-то ломается во мне, и я верю… начинаю верить, что он поймет. Поймет даже то, что я сам не до конца понимаю.

И я рассказываю. Я действительно вдруг рассказываю все, по крайней мере то, что можно рассказать. Про то, как бредил идеями Лорда и ненавидел отца, про то, как интересно было с Люциусом, про то, как я гордился, что меня выделяли, и про то, насколько мне было плевать на остальных. И как Лили пыталась спасти меня, но не преуспела. Как я варил яды для Лорда, как позволил заклеймить себя. Как вовсю делал пожирательскую карьеру, а потом случилось пророчество. Как погибла Лили, а я не смог сделать ничего, чтобы ее спасти.

Рассказываю и понимаю – как глупо было надеяться, что он поймет. Это все невозможно понять. Чтобы понять такое, нужно простить, а такие вещи не прощаются.

А он слушает внимательно, с ровным выражением лица, не перебивая. А я, между тем, опускаю глаза все ниже. Закончив же рассказ, вообще встаю и отхожу к окну. Я не могу, не могу его видеть. Хуже, чем перед Лордом гневающимся стоять, честное слово.

За окном – темная улица, редкие глаза неразбитых фонарей и в кои-то веки клубы наползающего невесть откуда тумана. А за спиной – молчание размером со всю ночную громаду Хогвартса, и мне кажется, что никакая сила не заставит сейчас меня обернуться.

Северус, - говорит вдруг Ромулу, вставая и постукивая пальцами по стулу.

Я смотрю на него, совершенно не понимая. А он обходит стол и подходит ко мне. Все ближе, а потом подступает вплотную и обнимает меня. И я в ступоре, я еще не отошел после того, что вывалил на него, а он прижимается все сильнее и говорит, пряча лицо мне в мантию:

Как же я рад, что ты вернулся.

И я тогда решаюсь и осторожно касаюсь ладонью его спины. Футболка мокрая. А я все еще поверить не могу, что вот он - в моих руках. Что после всего услышанного он позволяет телесный контакт.

А он, выпутавшись из моих рук, бросив на меня короткий взгляд и на секунду спрятав лицо в ладонях, говорит вдруг, отводя глаза в сторону:

Возьми меня.

И я вновь не сразу осознаю, что он говорит. Я все еще слишком там, в том, что я делал и чему нет оправдания, и я просто не могу понять, как он может… Ну не может же он настолько меня оправдывать?! И вдруг я понимаю – ему нет нужды меня оправдывать. Понимаю, что так тоже бывает. Что он не влюблен – любит. А для любви виновность или невиновность неважна.

Это не укладывается в моей голове. Ни это, ни то, что он просит взять его. Прямо здесь, сейчас. До дежурства остается час, но даже не в этом дело. Я просто не готов. Потому что вдруг понимаю – это что-то, что гораздо больше всего, чем когда-либо было. Слишком всерьез. Это не то что с Фелиппе - просто отвлечься. Это не то что с Альбусом - быть с ним, стараться продлить это изо всех сил, но все это время знать, что настанет день, когда все будет кончено, знать, что это никогда не превратится в нечто законченное и полноценное. Ромулу будет принадлежать мне, но и я буду принадлежать ему. Это как разрушение, потеря себя, взамен которой можно приобрести нечто большее. И это страшно. Потому что сРомулу – это навсегда.

Возьми меня, - сдавленно говорит он. – Хочу почувствовать по-настоящему, все… тебя. – И восклицает: - Не могу больше без тебя!

И в этом отчаянии – весь он прежний, но я его знаю уже совсем другого. И Мерлин знает, каким узнаю еще. В одном – целый мир. Раньше я не понимал этого выражения, а теперь – вот же оно. И этот целый мир – мой.

Он переплел пальцы и сдавливает их так, будто сейчас сломает. Я расцепляю их и беру в свои. Потом целую его в левую ладонь и чуть выше – в запястье. Он смотрит напряженно, ожидая ответа.

Я качаю головой. Этого не должно быть. И не может. Я же помню про плату. Как это еще иначе может быть, если только он не пострадает из-за меня?

Ты женат, - напоминаю я. – И ты ведь на самом деле не хочешь изменять жене.

Я уже изменил, - напоминает он с досадой, как будто разговаривает с маленьким. – Ты же сам меня хочешь! Хотел тогда!

Ты не понимаешь, чего просишь. Меня могут убить в любой момент, а ты потом…

Да. Но тогда у меня будут воспоминания. И ты видел Марту. Она ведь не оставит меня в покое. Ты не знаешь, что она сделала с Эухенией. Думаешь, что ей не взбредет в голову повторить это со мной? А так по крайней мере в первый раз я… – Он вдруг вскидывает голову в гордом и отчаянном, и очень аристократическом жесте: - Ты хочешь, чтобы я встал на колени и умолял тебя? Что ж, я буду.

И этого я уже не могу вынести. Он соскальзывает на пол мне под ноги, и я ловлю его, поднимаю, опираясь на подоконник, опрокидываю на себя. Прижимаю к груди, чувствуя, как под футболкой частит его сердце.

Ты пожалеешь потом, - шиплю. Но я уже сдался. Я всегда перед ним сдаюсь. С самого начала это было ясно, только я отрицал до последнего, упрямый осел. Но какому человеку захочется, чтобы им вертел мальчишка намного моложе?

А он целует меня, влезает в рот своим языком, черт бы его дери, отнимает остатки разума. Руки его стаскивают с меня мантию, я и не замечаю, что он творит. И когда только успел разделаться с пуговицами сюртука? Я сам без магии с ними не справляюсь.

Потом, когда воздуха перестает хватать, мы наконец отрываемся друг от друга, но тут же оказываемся в кресле. Он оседлал меня, упираясь пахом мне в живот, и его горячая, влажная спина вздрагивает под моей ладонью. А он начинает ерзать, поднимаясь и опускаясь, и если бы у меня была еще душа, в этот момент я готов ее отдать только за то, чтобы все это длилось. Он распустил волосы, и они лезут мне в рот, в нос, но они смешиваются с моими волосами, и он тоже это замечает, и запускает в них пальцы, начиная смешивать специально, и я ловлю его пальцы, и сплетаю их с моими. Наши волосы зажаты между ними, это больно и мне, и ему, но мы не двигаемся, смотрим друг другу в глаза, а потом, невзирая на боль, начинаем целоваться. Потом обхватываем друг друга руками, и просто так сидим. И я его ужасно хочу, так, что, кажется, в брюках все к драккловой матери сейчас лопнет, член разнесет на мелкие ошметки, но прижимать его к себе, вот так чувствовать тело к телу – гораздо важнее.