Дар памяти
Шрифт:
Ромулу опять смеется.
Знаешь, я ведь и из Мадрида удрал совсем не потому, что хотел стать еще более самостоятельным, а потому, что застал Эрнесто с менеджером моего ресторана, Пабло. Я тогда работал официантом в маггловском ресторане. Мы делили с Пабло квартиру на двоих, и у нас даже комната там была всего одна. Собственно, это он взял меня к себе жить, уж не знаю из-за чего постоянно нуждался в деньгах. Он в тот день якобы приболел, а в ресторане свет вырубили из-за жары, мы закрылись на день, и я вернулся домой. Ну и застал их кувыркающимися на моей постели. Представляешь, не на Пабло – на моей. Наверное, Эрни хотел хоть как-то отомстить мне за неприятие. Ну, зрелище то еще – мой менеджер трахает моего брата. В общем, я постоял в дверях, потом призвал свои вещи, сложил их в рюкзак на кухне и удрал. То есть Эрни, конечно, подходил в процессе – он же увидел, как вещи летят, и я ему весь кайф обломал. Пабло-то
Прости, - говорю опять, обнимая. И это так легко говорить, так естественно, как будто слова не имеют значения на самом деле. Как будто я на самом деле ни в чем не виноват, и он это знает, и потому это «прости» - оно самое настоящее, какое я когда-либо говорил.
Я себя за все ел поедом, - продолжает он. – И за то, что к тебе чувствовал, и за то, что ты маггл – что бы мы там ни говорили, что в нашей семье спокойно женятся на магглорожденных, все равно подспудно чувствуешь, что магглы – второй сорт. Ну а потом ты оказался пожирателем… Мама на самом деле дружит с одним, с Игорем Каркаровым.
Я подавляю дрожь, но он успевает почувствовать.
Ты знаешь его?
Да, - говорю это так, что он решает дальше эту тему не развивать.
Макс учится в Дурмштранге…
Я знаю. Собственно, поэтому я к тебе и пришел сегодня.
Я объясняю про Мэри, про то, что ловушка в Лютном может иметь отношение к ее смерти. Отслеживаю малейшую реакцию, но основная эмоция Ромулу чувствуется явно - это печаль.
Макс будто потерял себя после ее смерти… - говорит он наконец. – Ты бы видел, как он искрил всегда, какой был живой! А сейчас – как будто из него кровь выпили и оставили пустую оболочку. Он старается притворяться, когда дома, чтобы не расстраивать Эухению и маму, изображает активность, придумал дуэльный клуб, но я вижу, что происходит на самом деле, я все-таки старше. И я не знаю, как быть… Видишь ли, моя семья тоже кое-что расследовала, и, честно говоря… - Он замолкает и, заметно поколебавшись, продолжает: - я совершил преступление, скрыв кое-что от них. Но я сделал это потому, что не думаю, что смерть Мэри – убийство. Я уверен был тогда и еще больше уверен сейчас, что это самоубийство. Я думаю, просто кто-то воспользовался ее смертью, увидел возможность заманить тебя в ловушку.
Почему ты так думаешь?
Я был у Джорджа. Я знаю, где он живет.
Ромулу выпутывается из моих рук и отходит к полкам в дальнем конце комнаты. Я сразу чувствую холод и сквозняк. Он, вероятно, тоже, потому что поеживается.
Потом он возвращается и в его руках три толстых тетради:
Джордж прячется, потому что боится, что дружки Мэри из Лютного захотят заткнуть ему рот. Он-то их не особо знает, так что в аврорат заявить не может, а вот они его, похоже, знают очень даже хорошо. По крайней мере, сбежал он вовремя, до того, как в их с Мэри квартиру вломились. В общем, он отдал мне ее дневники, и я прочел их от корки до корки. А потом у меня просто духу не хватило отдать их Максу или сказать кому-нибудь еще. Потому что если узнает хоть кто-нибудь из наших, обязательно узнает и Макс. У нас в доме секреты не держатся. Вот, возьми.
Тетради засаленные, дурно пахнущие, но сразу понятно, что очищающие это уже не берут. Надеюсь, она не мастурбировала, сидя на них. Образ не из приятных, конечно.
А Ромулу уже шарит в комоде.
И вот еще, - говорит. – Возьми, пожалуйста, это.
Браслет. Гоблинский. Тот самый, который я видел на нем в нашу первую встречу.
Но это же… он же от твоей матери…
Да. Что бы я там ни говорил, - он хмурится, - это самая дорогая для меня вещь из того, что у меня есть, Северус. Поэтому он должен быть у тебя.
Потеряв дар речи, позволяю закрепить браслет на моем запястье.
Голый, но зато с браслетом, - смеется Ромулу, утыкаясь лицом мне в плечо. – Я заковал тебя! – И, отсмеявшись, добавляет: - На самом деле только ты можешь его снять. Или я. Никто другой не сможет. И даже если кто-то попытается заставить тебя, прикажет, ты его все равно не снимешь.
Одеваясь, я разглядываю в зеркале свою спину и на
ней - следы его ногтей. И у меня такое чувство, что я только что пережил первую брачную ночь, а потом был обвенчан.В Хогвартс я все-таки опаздываю. Не помню уже, когда такое было. Во дворе меня встречает Альбус, он в белом одеянии, отделанном серебристой вышивкой и мехом, но без мантии. Он не говорит ничего, однако когда я подхожу, берет меня за руку и заглядывает в лицо. Потом прикасается к моим волосам, отводит их назад. Я вспоминаю, что они все еще спутаны. Альбус отпускает меня, кивает – никакого осуждения во взгляде, просто убедился, что со мной все в порядке, но всю дорогу, пока я вхожу в замок и поднимаюсь по лестнице, меня терзает смутное чувство вины.
Коридоры второго этажа пустынны, и вообще в замке царит тишина, даже портреты переговариваются шепотом. Но это не значит, что обязательно что-то случилось. Портреты ведь тоже спят или отдыхают. Или, может быть, я еще весь там, с Ромулу, будто все еще держу его на коленях, как усадил его перед тем, как попрощаться. Слова застревали в горле, но в то же время я чувствовал себя так, будто был в полной безопасности. И это еще не прошло. Но вдруг взгляд падает на медальон на шее рыцаря, и я вспоминаю, как Ромулу, перед тем как проводить меня, натягивал футболку и тоже какой-то медальон с изображением святого, и это будто отделило его от меня – не помню, где я это услышал, что перед тем как заняться «непотребством», убирают иконы… Одиночество. Вот что обрушивается на меня, падает этой тишиной. Горло сжимает спазмом, а в груди холодно и неуютно. Одиночество. Ромулу католик, он подвержен влиянию, и его крестный – настоятель монастыря. Но нет, я не буду думать об этом сейчас. Я вообще не буду об этом думать. Я вдруг вспоминаю про браслет и, вытянув руку, подворачиваю манжет и при свете Люмоса разглядываю переплетения, похожие на лозу, и крошечные ягодки. И перед глазами встает картинка цветущего луга, окруженного лесом – и корни деревьев оплетает растение с браслета, мелкие белые цветы. Не знаю, почему мне в голову приходит сказать «Нокс!», но я делаю это, и так и есть: в темноте браслет не то чтобы светит, но весь переливается искрами. И я почему-то понимаю, что Ромулу думает обо мне.
А потом я хожу по спящему Хогвартсу, ловлю ветер на галерее в лицо, и просто ни о чем не думаю, потому что мне – хорошо.
К дневникам я приступаю заполночь. Конечно же, я надеюсь отыскать там следы этого ублюдка, но, увы, вскоре мне приходится признать, что Ромулу был прав. И вряд ли ему, действительно, стоило показывать это брату.
«13 октября. Опять. Опять я не сдержалась. Мы увидели друг друга на входе в переулок, он прогуливался, а я шла относить зелье, и он пошел за мной, и в конце концов мы пошли в комнаты к мадам Лавью. Он не такой грубый, как тот, предыдущий, но это и не важно. Порой мне кажется, я ничего другого и не заслуживаю. Я даже хотела бы, чтобы он меня ударил, но я же не могла сказать ему об этом, а он не стал меня бить. Он дал мне денег, а я взяла. Господи, как стыдно. Но сказать, что я просто так, еще стыднее».
«24 октября. Рассказала все Грегори, он мне и слова не сказал, кроме того, что надо молиться. Но я же видела – он так опечален из-за меня. Как и папа. Иногда мне кажется, я не могу больше, не могу. Я не выдержу того, как они смотрят на меня. Они прощают меня, но они не понимают всего. Они же не знают ничего в подробностях. Они не знают, как низко я падаю. А вчера опять с двумя. Я не заслуживаю такого отношения, не заслуживаю».
«24 октября, вечер. Макс прислал письмо. Я не выдержу. Когда я пишу ему, я почти верю, что я такая, какой он считает меня, я почти верю, что все удастся и что наши отношения сделают меня лучше. Я даже представляю себя в церкви в черном платье… и Грегори мог бы обвенчать нас. А потом мы бы поехали в свадебное путешествие. Но правда в том, что даже если это случится, я все равно не смогу сдержаться. Я как-то читала в дешевом романчике, как королева Маргарита Наваррская в ночь своей свадьбы продавала себя на улице, я знаю, что я поступлю так же, может, не в свадебную, так в следующую ночь. Иногда мне хочется написать Максима все, как есть. Но потом я думаю, что если и он сейчас будет меня презирать, тогда совсем все… Господи, как же я устала от себя, хоть бы ты меня сам прибрал, что ли…»
«28 октября. Опять ходила в церковь, Грегори не было, я пошла на исповедь к отцу Филиппу и не смогла, соврала ему. Не договорила, точнее. Про зелья рассказала все, а про то, что вчера они втроем опять, по очереди, на том же месте, за конюшней старого поместья… Господи, за что же ты наказал-то меня так, сделав животным? Что мое единственное удовольствие – вот такое. И если бы все это заканчивалось за раз, но я не могу, я думаю об этом постоянно, и хочется еще, и еще».
«4 декабря. Встретилась в переулке с гадалкой, и она сказала, что я едва ли проживу месяц. Ну теперь-то уж все ясно, либо под ребра кинжал сунут, либо передозировка. Я как-то успокоилась даже. Главное, не сама».