Дар памяти

Наконец он слезает с меня и тянет за руку, и я послушно иду вслед, переступая через горы вещей. В длинной, узкой спальне все тоже разбросано, на постели валяется скомканное одеяло, Ромулу отбрасывает его и раздевается, кидая вещи прямо на пол – быстро-быстро, будто боится, что я передумаю. Но мне кажется, невозможно передумать, хоть раз прикоснувшись к нему.

Потом он ложится на постель, и, перехватив мой озабоченный взгляд в сторону часов, раздвигает ноги, предлагая всего себя. Я тоже стаскиваю наконец и брюки, и рубашку, и ложусь рядом, веду ладонью по крохотным, но вызывающе торчащим коричневатым соскам – между ними несколько серебристых волосков, а в волосах ни одной светлой пряди, так странно, что он начал седеть с груди. Ромулу ерзает нетерпеливо и тянет мою руку вниз, к недлинному, но совсем не тонкому члену. Но я решаю - губами.

Никто не накладывал очищающих, и я чувствую его естественный запах. Мальчишка, который весь день провел в тесных джинсах и потом не мылся. Это должно бы отталкивать, тем более меня, с моим-то носом, но почему-то все наоборот. Я слизываю с его члена дневную грязь, стараясь не думать о том, что я делаю, беру так глубоко, как только могу. Я должен сделать все, чтобы он никогда не пожалел. Он вцепляется мне в волосы и тоненько стонет, но потом так требовательно говорит: «Северус!», что невозможно не повиноваться. Отпускаю его с сожалением, я бы бесконечно трогал его, целовал и брал в рот все, что можно взять в рот, но он хочет другого. И время, чертово время…

Когда я сгибаю его ноги, а он глазами указывает на крем на комоде, я на секунду чувствую стыд при мысли о его жене, но потом заталкиваю все это куда-то на самый край разума – в конце концов, он взрослый, он сам так решил. Я знаю, что, возможно, буду винить себя потом. Но не сейчас. Слишком велико искушение почувствовать – каково это, когда тебя любят.

Подготовка не получается - он торопит меня и насаживается, и морщится от боли, но все равно упорно подается навстречу. И я никак не могу его осадить. Он просто неуправляем сейчас. И все мои иллюзии, что я могу сделать все так, как надо и как лучше, рассыпаются в прах. Но подспудно я все время чувствую: что бы я ни сделал, это будет для него как надо. И это придает мне смелости.

И когда я вхожу - он узок и совсем не раскрыт, и у меня бы на его месте сейчас летели искры из глаз, и я вижу, чувствую – ему больно, но он не издает ни звука, и когда я пытаюсь остановиться, замедлиться, изо всех сил подается тазом вперед. И я ругаюсь сдавленно, а он прижимает меня к себе и шепчет:

Да, все так, хорошо. Наконец-то хорошо.

И если бы я не любил его уже, я полюбил бы его сейчас, когда он обвивает меня руками, с этой горячностью того, кто хочет все попробовать, и безумной доверчивостью – обвивает меня, чудовище, забывшее, что оно чудовище. Но он обнимает меня, молча и так сильно, и одновременно так заботливо, как будто это у меня первый раз и он во мне, а не я в нем, и как будто это меня стоит защищать и беречь, и я действительно забываю, кто я и что я, и начинаю верить, что все правильно и хорошо, и только чувствую его всем собой, а потом раскачиваю его, сначала потихоньку, а потом так, что уже почти не понимаю, что творю, и как ни стараюсь быть бережным, все равно не могу не забыться.

Когда все заканчивается, и он, содрогаясь всем телом, несколько раз вскрикивает, а я рвано выдыхаю в ответ ему в рот и, обвалившись на него, прихожу в себя, то тут же пытаюсь выйти, но он обхватывает меня крепче и снова шепчет мне в самое ухо:

Северус, как хорошо. Как же хорошо.

И это «Северус» - это так важно сейчас, как будто за всю жизнь не было ничего более важного. А потом, когда я все-таки выхожу, осторожно, медленно – его пальцы там, размазывают мою сперму по покрасневшему анусу. И когда я это вижу, меня словно пронзает током всего, пах, живот, грудь. В этом его движении нет ничего непристойного, или он так чист для меня, я не знаю, но он словно бы снова так соединяет меня с собой, и это соединение длится и длится. И я понимаю, что я с самого начала это знал. Тогда, когда увидел его впервые, уже знал, что он предназначен мне, я всегда это чувствовал, просто боялся поверить, потому ли что он был маггл, или потому что совсем мальчишка, или потому что так опасно со мной, или потому что я так хотел продолжать эту нервную, с вечными недоговорками, с вечным ожиданием, что вот-вот грядет катастрофа, связь с Альбусом, – уже не важно. Важно, что признался наконец, будто признался в собственной ориентации. Да, влюблен в мальчишку, который младше меня на двенадцать лет. И который – в этом я сейчас уверен – никогда не разлюбит. Потому что то, что между нами – сильнее всего.

И эта мысль и потрясает, и одновременно я чувствую странное спокойствие. Так обычно бывает, когда долго ждешь чего-то плохого, на что ты обречен, и оно наконец сбывается. Может, бывает хоть немного обреченности и на хорошее?

Потом мы, как малолетки, тискаемся и никак не можем отдышаться. Потом я привлекаю его чуть сильнее, и он едва заметно морщится, и мне хочется спросить, не поранил ли я его. А он вдруг наклоняется и целует мой член, проводит по головке языком, посасывает ее. Я чувствую мимолетный ужас – он забыл, что не было очищающих, и тяну его голову к себе – поскорее выцеловать, вычистить то, что он там себе сейчас набрал, но он не позволяет его поцеловать, устраивает лицо у меня на плече. И смеется. Так свободно, так легко.

Потом отталкивает меня и откидывается на кровати назад, раскидывает руки. И я понимаю, что он действительно освободил себя. И меня вместе с собой.

Я говорил тебе, что ты лучшее, что было в моей жизни? – он зевает и закрывает глаза, и это звучит так лениво, будто он сейчас уснет.

Он говорит это так походя, как будто что-то само собой разумеющееся, и это почти немыслимо. Я тоже для него целый мир… да может ли это быть? Как долго это продлится? Нет, только не сейчас. Я заталкиваю сомнения, как можно глубже, пытаясь побыть в блаженном состоянии, но что-то неуловимо меняется. Ромулу встает и начинает рыться в комоде, спиной ко мне. Я сначала пытаюсь что-то увидеть в зеркале, а потом все-таки поднимаюсь. В руках у него опустошенный фиал, выхватываю и принюхиваюсь – обезболивающее.

Ромулу смотрит на меня как побитая собака. Этот чертов щенячий взгляд, как же он мне надоел! Они все сговорились, что ли? Чувствую почти ужас, когда он говорит:

Не беспокойся, сейчас пройдет.

Обнимаю его одной рукой, утыкаюсь лбом в лоб:

Прости, прости.

Он качает головой:

Нет, я сам же… Потом не будет же так больно, иначе бы…

Ты должен был мне сказать, - я злюсь и не могу это скрыть. Сажусь на постель, чувствуя себя размечтавшимся идиотом. Ну не могло, не могло все действительно пройти хорошо!

Он садится рядом и обвивает меня руками.

Ты все не так понял. Я не мог тебе сказать, потому что было так… я даже не знаю, как это назвать, но я бы умер, если бы ты остановился. Я так давно об этом мечтал. Постоянно тебя во сне видел. И я так винил себя все время, а теперь смотрю на тебя и понимаю, что нельзя было, не стоило себя винить. Рядом с тобой я как будто совсем другой человек, всегда был, с самого начала. Как будто я понимаю во много раз больше, чем понимал раньше. Про себя, и про то, насколько я был не собой и притворялся даже перед собой.

И он говорит все это, и что-то еще в том же духе, а я слежу за неумолимо двигающейся стрелкой и понимаю, как много мне всего нужно сделать. И в том числе придумать, как теперь его защитить.

Я не принадлежу сейчас себе, - говорю я и замолкаю. Потому что объяснять ему, что я охраняю Поттера, нельзя, а не объяснить хоть что-нибудь невозможно тоже. Но и врать ему я не могу. Надо сказать как-то обтекаемо, но я не успеваю ничего придумать.

Я знаю, - перебивает мои мысли он. – В прошлую войну ты был шпионом. Темный Лорд вот-вот вернется, значит, ты снова будешь шпионом.

Откуда ты?..

Моя семья всегда противостоит каким-то сильным магам вроде него, так что у нас свои шпионы. Я знаю, что ничего не кончилось и что главное только предстоит. Раньше он просто набирал силу, и его никогда не побеждали, но теперь он вернется с мыслью взять реванш. Можно только догадываться, что это будет. И если… тебе понадобится уйти, ничего не объясняя, ты уходи, главное – возвращайся потом, - глухо заканчивает он.

Он не смотрит на меня, и я могу только обнять его. Несколько минут мы молчим. Тишину улицы за окном вдруг взрывает сирена. Прижимаю Ромулу к себе сильней, чтобы прогнать мурашки. Я так и не очистил его после секса, и он пахнет нами, мной. И это… это так, будто Хогвартс наконец действительно оказался таким, каким я его воображал.