Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Бленкле с сомнением покачал головой:

— В первый раз слышу, что работа с детьми — спокойная. Ведь не для того же ты к нам приехал, чтобы совершить какой-нибудь подвиг Геракла! Наш подвиг — это каждодневная работа с отдачей всех своих сил. Или ты думаешь иначе?

— Я тоже так думаю. Но пионерская работа — д л я м е н я самое простое и легкое. А я хочу трудного дела. По-настоящему трудного!

— Какое же трудное дело по могучим твоим плечам, Дмитрий?

— Ты только не смейся. Я хочу пойти на завод. Встать к станку. Работать там в ячейке.

Конрад молча смотрел на меня.

Неужели не поймет? Неужели станет возражать? И, не дожидаясь его ответа, я выдвинул самый веский аргумент:

— Когда решался вопрос о моей поездке, товарищ Пятницкий сказал: едешь, чтобы овладеть профессией революционера. Так помогите же мне в этом!

— А ты когда-нибудь работал на производстве?

— Нет, никогда.

— Ну вот видишь!

Бленкле медленно отвинчивал колпачок своего «монблана», затем так же неторопливо завинтил его. О чем-то размышлял. Губы были жестко сомкнуты.

— Мы могли бы, конечно, устроить тебя на судоверфь в Гамбурге или, скажем, на предприятие Лойна в Галле, — начал он наконец. — Но нужно время… Во-первых, у нас — тяжелая безработица. Ну а ты всё же… бельгиец. Придется тебе потерпеть, Дмитрий…

Я понял, что полдела сделано. Но только пол…

— Конрад!

— Да?

— Ни в Гамбург, ни в Галле я не поеду.

Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:

— Чего же ты тогда хочешь?

— В Мюнхен, — сказал я. — Я хочу в Мюнхен.

— Это уже что-то новое. Почему Мюнхен?

— Центр наци. Их берлога.

— Лаконично, но неубедительно. Ты-то при чем?

— Я уже говорил с товарищем Бухманом…

— Когда ты успел?

— И он обещал устроить меня на работу, если, конечно, ЦК не будет возражать. Чтобы победить врага, нужно хорошенько изучить его. Не так ли?

— Крайне опасная затея!

— А на баррикадах в Веддинге, где был ты, Грета и другие товарищи… куда вы меня не пустили… Там, что ли, не опасно?

— Ты еще очень молод.

— Гюптнеру, когда он участвовал в штурме кильских казарм, было семнадцать. Мне — девятнадцать. Есть еще возражения?

Губы Бленкле дрогнули:

— Считай, что атаки отбиты.

— Значит, уговорил?

— Почти.

— Почему почти?

— Последнее слово за Рудольфом. Ему решать.

— Уверен, что Хитаров возражать не станет. Если только… в общем, если ты поддержишь.

— Поддержу. Ты боевой парень, Дмитрий.

— Огромное тебе спасибо. И дай руку.

— Вот они обе. Только давай условимся: до окончательного решения будешь по-прежнему работать в Киндербюро.

— Еще как буду! — пообещал я, встряхивая руки Конрада.

И вот пролетел июль. Уже была получена телеграмма: «Не возражаем. Рудольф», а из Мюнхена сообщили, что всё подготовлено и меня там ждут.

Накануне отъезда я пригласил Ани и Руди пообедать в каком-нибудь ресторанчике.

Мы выбрали «Францисканер» и отлично там посидели, трудясь над свиной ногой и попивая пильзенское.

Болтали о разных пустяках, как бывает всегда, когда расстаешься надолго и когда о самом главном переговорено уже много раз.

Болтал-то главным образом Руди. У него всегда изрядный запас пионерских новостей: окрест лагеря опять шныряли какие-то типы, так что пришлось вызывать парней из Хаммельшпрингской комячейки, а Ганс Штольц, — ну ты же его знаешь — маленький Гансик, — очень ловко произвел разведку, полз ужом, скрывался в кустах и узнал, что «типы» — учителя из Теплина — искали полянку для пикника. А нам всюду мерещатся штальгельмовцы.

А вот мне, Руди дорогой, почему-то мерещатся не штальгельмовцы, а коричневые. Вот и сейчас — ты рассказываешь историю похождений Гансика маленького, которого я, убей бог, не помню, а я смотрю на тот столик, ну что возле окна, и твоя славная подвижная физиономия заслоняется бледным узким лицом фон Люцце, то приветливо улыбающимся, то искаженным ненавистью, и я вновь слышу его высокий стеклянный голос. «Лед и пламень. Хайль Гитлер! Берлин будет наш». Ваш? Ну, это еще как сказать!

— Это еще как сказать! — воскликнул я.

Руди вытаращил свои веселые зеленоватые глаза:

— Не веришь! Но они и в самом деле оказались учителями, так что наш Гансик не ошибся.

— Какой там Гансик, — с досадой сказал я. — Фон Люцце зовут Герхардом.

— Бедный мальчик, бредит наяву, — сочувственно сказала Ани.

— Второй бокал пива был ему противопоказан, — заявил Руди.

— Эх, ребята, и ничего-то вы не понимаете, — сказал я.

— Где уж нам разобраться в твоих высоких мыслях, — насмешливо подтвердила Ани.

— Ладно, еще по бокалу пива, — предложил Руди. — За твою удачу в Мюнхене.

Мюнхен… Какой он? И что меня там ждет? Один. Без друзей. Наверное, на первых порах нелегко придется. Но почему один? А Бухман? А сотни комсомольцев, вместе с которыми придется жить и работать? Кажется, меня поставят к револьверному станку. На предприятии довольно сильное влияние нацистов. Лицом к лицу. То, чего ты хотел, Митька Муромцев.

— Давайте пройдемся, — предложила Ани, когда мы вышли из ресторана.

Взявшись под руки, мы неторопливо брели по Фридрихштрассе. Когда добрались до Люстгартена, сумерки заметно сгустились, и вся площадь на короткие минуты погрузилась в призрачное темно-малиновое марево.

— Какой странный закат, — сказала Ани, вздрогнув, как от озноба.

— Это еще что! Вот если бы ты приехала в Ворошиловлагерь. Там действительно необыкновенные закаты, — тотчас же возразил Руди.

Я посмотрел на небо. Ани права. Действительно, какой-то странный закат!

Из-за острокрыших, обугленных наступающей ночью громад, стеснивших со всех сторон площадь, на мутно-малиновое, уже не горящее, а как бы дотлевающее закатное небо надвигались, наползали, набегали очень низкие и плотные тучи. Грязно-коричневые, чуть подсвеченные снизу глухим красным светом, точно в кровавых оборках, они проплывали над черным куполом собора и, словно зацепившись за шпиль кирки святой Марии, застывали над Люстгартеном.