Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки)
Шрифт:
В комнате было тихо, слышны были только звуки нашего дыхания и шум сквозняка. Изабелла поднесла свои руки к моим, все еще обнимающим ее, и мы сплели наши пальцы. Вторую руку она прижала к груди. Через миг я ощутил ее дыхание и порхающие поцелуи, которыми она покрывала мои кисти, слегка побитые после ударов Джеймса. Стало интересно, поняла ли она, раз увидела раны и начала их целовать. Я улыбнулся про себя и прикрыл глаза, наслаждаясь ароматом ее волос. Было так охренительно, черт побери, просто лежать рядом с ней и обнимать ее.
Мы лежали так некоторое время, не говоря ни слова и не двигаясь. Свободной рукой она поглаживала мое предплечье, и поэтому я знал, что она не спит. Я не мог видеть ее лицо, не знал, что она чувствует, улыбается или наоборот,
– Просто мне стало интересно… э-э… я не знаю, – пробормотала она. – Это глупо.
Я нахмурился с недоумением, мое любопытство только возрастало. – Ничто, о чем ты думаешь, не может быть глупым. Можешь говорить мне все, что угодно, и спрашивать меня, о чем хочешь. – Она вздохнула и продолжила потирать мне руку, храня тишину.
– Ты думаешь.., – начала она, но потом остановилась и глубоко вздохнула. Ее рука начала дрожать, и я забеспокоился, чем мог испугать ее. Не люблю, когда она боится. Я так хотел отогнать ее страхи прочь. – Ты думаешь, ты бы мог когда-нибудь… э-э… полюбить кого-то… вроде меня? – нерешительно спросила она, произнося слово «любовь» шепотом. Ее рука дрогнула, и я замер, сбитый с толку ее вопросом. Я не ожидал, что она спросит это, не ожидал, что она даже будет думать об этом, но теперь все понятно.
– Э-э, я хочу сказать.., – начал я, несколько раз моргнув и пытаясь очистить рассудок и постараться быть логичным. Я был ошеломлен, что она произнесла это слово. До того, как я смог собрать мысли воедино и ответить, она заговорила, и в ее голосе прозвучала паника:
– Эммет просто сказал, что он думает… ты…. Просто забудь, что я сказала, хорошо? Я же сказала, это глупо, – проговорила она. Она, очевидно, пыталась скрыть это, но я отчетливо слышал опустошение в ее голосе. Она восприняла мою нерешительность как отказ, но я не имел это в виду. Просто она только что говорила о гребаных орешках, а потом вдруг подняла вопрос любви, вопрос, о котором даже я не решался заговорить, и я замер.
– Я не смогу никого любить, кроме тебя, Изабелла, потому что таких, как ты, больше нет, – выпалил я. Она застыла и слегка задрожала. – Черт побери, все это звучит неправильно, Господи. Если ты спрашиваешь меня, люблю ли я тебя, то да, Изабелла, мой чертов ответ „да». Я нахрен люблю тебя.
Ее рука в моей дрогнула и еще крепче сжалась. Я ощутил, как все ее тело слегка дрожит, а дыхание прерывается. – Ты… меня любишь? – прошептала она.
Я вздохнул: – Да. Может быть, для меня это чересчур быстро, но я не могу отрицать это дерьмо. Я даже не знал, что такое платоническая любовь, пока не появилась ты и теперь я знаю. И я надеюсь, что из-за этого ты не прекратишь все это, хоть я и не жду от тебя ответных чувств. Я говорил тебе, что буду с тобой, какая бы ты ни была, – cказал я, не желая давить на нее из-за своих романтических чувств.
– Но я люблю, – сказала она. – Я правда люблю тебя, Эдвард.
Когда эти слова сорвались с ее губ, я почувствовал офигенный подъем в груди, более сильный, чем когда-либо. Сердце бешено забилось, будто хотело взорваться. Чувства были такие сильные, что почти причиняли боль. Я вспомнил слова отца, которые он говорил тете Эсме однажды, что он до боли любил мою мать, но эта боль была хорошей, я тогда, черт побери, не понимал значения этих слов, а теперь понял. Потому что эта боль в груди, которая рождалась прямо в сердце, была не плохой. Это была самая великая боль, которую я испытывал в жизни. Боль от поглощения настоящей любовью, такая сильная, что перехватывала дыхание.
Никто из нас не говорил ни слова, мы просто лежали рядом, наслаждаясь тишиной, просто тем, что мы были вместе. Ее дыхание выровнялось, и я понял, что она заснула. Я легко поцеловал ее в голову и вскоре мои веки тоже опустились, и я погрузился в сон.
Я услышал мелодию, преследующую меня
в подсознании, она снова и снова играла в мыслях, постоянно напоминая о той ночи. Этот кошмар часто мне снился. Я только-только научился играть эту музыку на пианино и так гордился этим. Если бы я знал, что случится той ночью, я бы выбрал что-то более счастливое, более жизнерадостное, чем марш funebre Шопена. Я тысячи раз спрашивал себя, почему я выбрал этот проклятый похоронный марш для того дня. Нельзя было знать, что случится, невозможно предсказать. Я думал, что это возможно была моя вина, может я накликал несчастье, играя что-то о смерти, о всезнании. Это было нелогично, нерационально, мне было всего восемь, слишком мало, чтобы все это по-настоящему понимать.Мелодия в голове становилась все громче, пытая меня. Я мог видеть лицо матери, ее волнистые волосы и искристые глаза, ее гордую улыбку. Черт побери, она была настолько красивой, постоянно светилась изнутри, и всегда была подобна ангелу. Я был маминым сыночком – она для меня была всем миром. Я везде следовал за ней, делал все, что она мне говорила. Братья часто были где-то на улице, играли, барахтались в грязи, катались на велосипедах, бегали, как банши, а я следовал тенью за матерью, предлагая ей свою помощь. Просил ее поиграть со мной. Просил поучиться играть на фортепиано. У какого гребаного восьмилетнего мальчика мать будет лучшим другом? Господи, как же я любил ее. Она была такой терпеливой, доброй, сочувствующей, такой воспитанной. Она избаловала меня своей любовью. Она во всем мне потакала, пекла любимую выпечку, делала вишневое печенье, просто чтобы показать мне, как я дорог ей.
И черт возьми, она так гордилась мной той ночью, так обожала. Я слышал ее слова сквозь звуки мелодии в памяти: – Моя душа, – говорила она, ее голос был мягким и сладким, но с искорками радости. Она всегда называла меня «душой», ее солнышком, потому что я так ярко светил для нее. Я был ее солнечным лучиком; я вносил тепло в ее мир, делал его ярче и свежее.
Она смеялась, звук был ошеломляющий, он почти перекрыл эту мучительную музыку на заднем фоне. Смех был легким, свободным, почти счастливым. Ночь была красивой и она предложила пойти прогуляться, вместо того, чтобы ехать на машине, я боялся, отец очень расстраивался, он терпеть не мог, когда мы ходили беззащитные ночью по улицам, она она настаивала, что все будет хорошо, что отец поймет. Я верил ей и даже не стал спорить. Мать была моим божеством, она не ошибалась. А я верил ей.
Это пришло из ниоткуда. Картинки вспыхивали у меня в голове, так быстро и хаотично, что я их почти не различал. Шум покрышек. Выражение чистого ужаса у матери на лице. Их голоса, такие холодные и жестокие, жуткие слова. Мама кричала, чтобы я убегал оттуда. – Беги, Эдвард! Беги и не останавливайся, детка! – Ее крики, столь громкие посреди ночи, но, казалось, никто ее не слышит. Я застыл, потому что она была моей матерью, и я не мог уйти без нее. Я не хотел уходить один; она должна была пойти со мной. Я был ее гребаной душой, ее тенью. И должен был оставаться рядом с той, кому я принадлежал. Ее испуганные взгляды, пока я не двигался, ужасающий страх в глазах. Она, черт побери, знала уже тогда, что для нее это был конец. Но она думала только обо мне, ее младшем сыне, ее сердце. – Если ты любишь меня Эдвард, ты побежишь, – жестко сказала она, слезы брызнули из глаз. Я колебался, был так испуган, но когда она закричала «Беги!« и они приблизились к нам, я бросился в противоположную сторону по аллее.
– Заткните ее! – орал мужчина. Моя мать кричала, более ужасающего, пронизывающего крика я никогда не слышал, мои колени подогнулись. Шаги замедлились и я развернулся. Они мучили ее, они мучили мою маму! Она была всем для меня, а они ее мучили!
Раздался громкий выстрел и я резко встал, издав крик. Я быстро оглянулся вокруг, все было обыденным. Я понял, что я в своей комнате и держусь за грудь, пытаясь успокоить сердцебиение. Рядом лежала Изабелла, она смотрела на меня широко открытыми глазами, ее лицо потемнело. Она переживала за меня.