Делай, что должно. Легенды не умирают

Небесный Ездок не пел — он высвистывал мелодию, вторя ей звучанием струн. Нет, можно сказать, он говорил. Как мог бы рассказывать ветер: о непослушных валах холодного моря, накатывающих на берег, и нежно-белой шапке пены на их гребнях, о крикливых птицах на острых скалах и шелесте прибрежной травы. О жаре пустыни и неутомимо движущихся барханах, о дрожащем мареве воздуха, рвущегося вверх от нагретого песка, о хриплом дыхании всадника на неспешно бредущем дракко.

И никто даже ничуть не удивился, когда в посвист ветра вплелся голос огня. Ездок на мгновение поднял голову, глянул остро и внимательно на прикрывшего глаза Керса, тряхнул своими растрепанными, тускло-серыми, как осенние тучи, волосами и поменял ритм. Теперь в нем угадывалась скорость, вой рвущегося за спиной воздушного шлейфа, а в голосе Керса рокотал мотор и ревело пламя, питающее сердце машины.

Люди притихли, вслушиваясь во все набирающую обороты песню. Она была о полете. О движении вперед. О тяге к переменам, к новому, неизведанному. О ликовании, о чем же еще, о жажде и открытии. И почему-то исчезали недовольные гримасы, а уж те, кто знал, как это — сжимать руль роллера — и вовсе слушали, затаив дыхание. И все, как один, выдохнули, когда посвист и рокот, взлетевшие в последнем, яростном аккорде умолкли.

Неторопливо поднявшись со своего места, Ездок сгреб вещи и перебрался к «всадникам», будто так и нужно было. Керс подорвался навстречу, обнял коротко, Ездок, оказавшийся выше него на голову, потрепал по рыжим волосам.

— Все летишь, не разбирая дороги, Беспечный?

— А ты все такая же заноза.

— Ну, это смотря, в чьей дупе, — пожал плечами Керс, коротко рассмеявшись на негодующий всфырк воздушника.

— Думается мне, я знаю, в какую такую дупу ты вздумал загнаться.

— Сам-то разве не туда же несешься?

— Туда, туда. Знакомь.

— Знакомь, — поддержал Белый, ловя Керса за пояс и усаживая себе на колени. — А то, оказывается, с Небесным Ездоком знаешься — и даже не обмолвился!

Он оказался неплохим парнем, этот удэши ветра. Простым, понятным, мечтательным. Оброненное Керсом имя подходило ему так же, как прозвище, данное живущими дорогами. Просто когда-то он был беспечным ветром, летавшим над всеми землями, от моря до моря, а теперь вот влюбился в роллеры и дороги. Яр мысленно перевел это имя на горский и кивнул больше сам себе: Эллаэ. Это звучало одновременно и легко, и тревожно. Точно так, как отзывался на струнах души голос удэши, вызывая желание сорваться с места и лететь, лететь. И поэтому, когда оно прозвучало в разговоре, легко соскользнув с языка, Беспечный только улыбнулся:

— Чистая вода, сразу видно, чье семя пробилось родником.

— А то ж, — хмыкнул Керс, будто это была его заслуга.

Странно было осознавать, что они все знакомы между собой, эти древние удэши. Странно… И понятно. И с той, и с другой стороны гор так же знали друг друга древние рода. И Яр даже не удивился оброненной Керсом фразе, что уж кто-кто, а Беспечный достал сеять дикое семя, а то — прорастать где надо и не надо.

Сидел бы, слушал еще и еще, да Белый не выдержал, командно рявкнул, что кто желает завтра ехать с закрытыми глазами — тот может сидеть дальше, а вот лично он собирается выспаться. Наверх его — с Керсом естественно, а как же иначе, — провожали незлыми шутками, что уж они-то точно выспятся, конечно-конечно, сам не зевай!

***

Бесполезность.

Никогда в жизни Раис Валир Зеленое Пламя не думал, что поймет это слово. Он был актером. Он был изобретателем. Он был хранителем, в конце концов! Он — был. А теперь, казалось, его не было.

Когда он очнулся в фаратской лекарне, первым делом схватившись все еще забинтованной рукой за шею, боясь, что медальон с рецептурой сыворотки потерян, отсутствие простенькой побрякушки ввергло в панику. И только ласковые прохладные руки целительницы-водницы смогли вернуть его в сознание. Илора — он узнал ее почти сразу, по голосу, — объяснила, где он.

О том, что медальон он донес, сообщил другой целитель. Правда, на вопрос, удалось ли повторить сыворотку и спасти детей, ну, хоть кого-то, отвел глаза и постарался сменить тему. Раис не был бы собой, не потребуй он ответа: неужели, ошибся? Неужели тому лаборанту-человеку удалось ему солгать?! Целитель мялся-мялся, жался-жался… Утекал, увиливал от ответа, пока на следующий день не пришла все та же Илора и, глядя на мучения, не рубанула с плеча: некого спасать. Видно, хорошо знала огненных, понимала, что иначе он сам себя изведет. А так — полыхнул, перед глазами потемнело, но вскоре пришел в себя, услышал, как зло шипят друг на друга лекари. Но ему, вопреки их опасениям, не было плохо. Пусто — да, было.

Пусто, несмотря на то, что Илора объяснила: его вины в случившемся не было, ни капельки. И быть не могло, никто ведь даже предположить не мог, что проснется этот древнейший из ныне живущих в мире удэши. А под давлением его силы не выжили даже его собратья, кто послабее. Но Раис чувствовал себя виноватым уже хотя бы в том, что сделал всего три ходки, спасая детей. Тоже — иррационально, потому что и не мог бы больше, и сам бы надорвался, и не спас никого. Вся эта маета отнимала силы, откладывала и так затянувшееся выздоровление. Глупо, исключительно глупо. И бесполезно.

Три месяца он провалялся в лекарне. Еще три — пытался жить, преодолевая то и дело накатывающую слабость и боль. Упрямо расхаживался, упрямо работал руками, возвращая им прежнюю ловкость и подвижность. Это была хоть какая-то цель. А потом — пустота.

Немного спасало только присутствие рядом Илоры. Она как могла вытягивала его из этого беспросветья, и рядом с ней он даже делал вид, что все налаживается, да и чувствовал, что его Огонь ее Воды не чурается, не исходит шипением и искрами. Он даже съездил с нею в Ткеш, к ее родителям. Вроде бывал уже раньше, приезжал якобы к Трою Коннику, но тогда не замечал почему-то. Рисс и Койя… Пусть они и не были нэх, но что-то было в них… Жило, играло, мерцало. Почти как сила водной удэши, пропитавшая весь Ткеш, но немного иное. То, чего он, кажется, лишился безвозвратно и на что теперь мог только смотреть со стороны. Воля к жизни? Да нет… Умирать не хотелось. Огонь не гас, горел ровно. Просто не было чего-то, что толкало его вперед раньше. Задора. Азарта.

Когда-нибудь все закончится, вся эта страшная война с людьми, с безумным удэши там, на западе… Когда-нибудь жизнь потечет нормально, вернется в свое русло, разгорится ровным, животворящим пламенем. Вернутся праздники, он снова сможет выступать — целители постарались, руки вернули былую ловкость и чувствительность… Но он сел за составление плана выступления… и очнулся поздно вечером перед пустым листом бумаги, так ничего и не написав. Поднял голову, оглядел пустую, безликую комнату. Не его, просто одну из комнат дома хранителей, где жил все это время — своего-то угла не было, а к родителям, в их небольшой дом, идти было попросту стыдно.

Ничего. Не было и не осталось: ни выступлений, ради которых выпускал огонь из сердца, ни жизней, ради которых был готов пожертвовать собой. Ничего, только лист дешевой бумаги, пустой и ненужный, как он сам. В груди рвануло, стронулось что-то. Слез не было, только задыхался, уронив голову на руки, задыхался, не зная и не понимая, что делать дальше. Даже не услышал стука в дверь, и как эта дверь открылась, да даже чужой силы не почуял, настолько было плохо. И когда с неожиданной для хрупкой водницы силой от стола отодвинули, тряхнули за плечи, только мотнулся тряпичной куклой.