Делай, что должно

Вид у него был неуставной и встрепанный, будто за ним уже кто-то гнался. “Уши” у шапки развязаны и бестолково болтаются, стеганка распахнута. Он то и дело дергал головой, оглядываясь в сторону разъезженной дороги, тянущейся за хатами на север, в тыл. Но видимо, еще на подходе заметив выражение лица командира, резко переменил шаг, застегнулся и к крыльцу подошел мало что не строевым, даже хромал не так сильно. Поднял ладонь в негнущейся серой трехпалой рукавице к болтающимся “ушам”.

— Товарищ к-командир, докладываю, эвакоотделение работает, — он запнулся, — без перебою. Н-настроение у людей бодрое.

Вид старшины плохо соотносился с таким докладом. Он тяжко переводил дух и левая бровь его помимо воли подергивалась. Видел он, похоже, и танки, и прорывы, да и окружение наверняка.

— Сколько хат протопили? — перебил старшину Денисенко.

— Кажется… пять.

— Зараз проверить!

— Есть проверить!

— И вот еще. Если кто заговорит об отходе без приказа — расстреливать на месте как паникера.

Старшина стиснул зубы до слышного скрипа, вздохнул и ответил решительно.

— Есть стрелять на месте. Разрешите идти?

— Идите. И шапку завяжите, нечего ушами хлопать. Отморозите еще.

Исполнять приказ старшине не пришлось. Ударившихся в панику не было. Понадобилось разве что прикрикнуть на пару-тройку самых впечатлительных подчиненных, да найти им дело, чтобы не было времени думать о танках и том, что обычно за такими новостями приходит.

А со следующего же дня и немцы внезапно притихли. Канонада стала реже, хотя и не умолкла совсем. Раненых поступало немного. Прибывающие говорили, что немец крепко получил по зубам и теперь уже не прет напролом, а пытается прощупать оборону. Но на рожон лезть не хочет.

“Он только жало высунет, а мы ему — раз! Он — ходу. Не хочет борт подставлять. Вчера-то хорошо им насыпали!”

Несколько дней фронт оставался в том нестойком равновесии, которое может в сместиться в любую сторону. Но в прошлые годы у немцев всякий раз выходило хоть на взвод, а больше, чем могла выдержать наша оборона. А теперь, и это даже тылам скоро сделалось ясно, враг увяз. Там, где в начале войны немецкие танки прошли бы оборону насквозь как нож сквозь масло, теперь куда большими силами велась очень осторожная разведка. Не было в немцах ни прежней силы, ни былого куражу, чтобы дожимать, гнать, бить и брать в плен всех, кто остался жив. Им тоже мешала погода, но не снег, не туман заставили наступающего врага остановиться.

Прибывающие раненые рассказывали: "У нас нынче под каждым кустом пушка. Огнем держим, не кровью". Уже по одному тому, что везли немало тяжелых, очень прилично обработанных на полковых медпунктах, было ясно, что держим.

Но не отпускала тревога, тихая как привычная боль. "Неужели все снова? Так, отставить. Сию же минуту отставить!" Огнев вдруг понял, откуда она. Здешняя местность мучительно напоминала Крым. Та же равнина, гладкая, с редкими кустиками, те же неглубокие озерца с соленой водой, тот же пронизывающий ветер, недавно свистевший в растяжках палаток как в корабельных снастях. Да и поселок, что они сейчас заняли, величиной примерно с Воронцовку.

Но и там, и здесь не было иного пути, кроме как делать дело и ждать приказа, если нужно, двигаться. Вперед или назад, решать не нам. Главное, чтобы приказ, какой бы он ни был, не запоздал.

Как же оно все-таки похоже. Поселок, редкие хаты и… "Танки!" Там, в Крыму, их было мало. Тут — раз в десять больше. Эта сила, ударь она на Перекоп в сорок первом, до Херсонеса бы не остановилась. А тут держим. Удержим ли?

С такой же затаенной тревогой когда-то в молодости, глядя на дело рук своих, он ждал, даст или не даст операция осложнения. И подспудно ждал именно их, не гангрены так воспаления. Твердость руки и уверенность в своих знаниях и силах пришли не сразу.

"Получила ли наша армия ту твердость руки? По артиллеристам смотреть, да. И это то, чем наше положение сейчас отличается от Перекопа осени сорок первого. Танк врага из неуязвимого бронированного чудовища сделался опасной, но ценной добычей. С ним можно тягаться. Его можно победить. Как давеча говорил тот сержант из ИПТАПа? "Горел знатно. До ночи дымил, что твой самовар!" Вот оно. Вот та сила, которая может, должна переломить".

То, что поселок все-таки придется оставить, стало понятно на третьи сутки, когда налетевшие средь бела дня "певуны", девяткой, совершенно безнаказанно, отбомбились где-то в десятке километров за позициями медсанбата. “Солдатский телеграф” к вечеру принес — по штабу армии отработали, и метко. Своей, родной авиации в чистом морозном небе не было видно ни самолета, что особенно жгло душу. Да что же это, черт подери?! Ведь не лето сорок первого!

Часов около трех ИПТАП, потрепанный, закопченный, снова вставал на выкопанные неделю назад за околицей позиции. Старший врач полка, осунувшийся и будто даже постаревший, в подранном полушубке, приехал проведать своих раненых.

— Спасибо, товарищи, — сказал он хрипло, забирая двоих легкораненых из команды выздоравливающих, — Не подвели, и мы не подведем.

Тем же вечером пришел приказ отводить медсанбат аж за Аксай. По темноте, чтобы не нарваться на бомбежку. Срываться с едва обжитого места, да еще и отступать, понятно, никого не радовало.

Лилия Юрьевна охнула было: “С ума сойти! Опять сниматься”. Но Денисенко отрезал: “Отставить! До особого распоряжения чтобы я этих слов от вас больше не слыхал! Воспрещаю с ума сходить, ясно?” Та только заморгала испуганно, и даже ответить по уставу не смогла. По стойке “смирно”, руку к шапке… и по-граждански кивнула. Денисенко не сдержался и фыркнул в усы, но ничего не сказал.

— И на кой черт нас опять, — ворчал старшина, давеча сам едва не спросивший на свою голову у командира, не пора ли трогаться, — Вон, иптаповцы в оборону встают, нешто пропустят?

— Р-разговорчики, — оборвал его тираду начхоз, как всегда при таких маршах хмурый и сосредоточенный. Голос у него от необходимости распоряжаться на морозе, совершенно сел, — Приказано, значит надо. Нечего ИПТАПу под руку лезть. У него, — он осипло закашлялся, — своя кухня. Фриц копченый в собственном танке. А наше дело — не мешать.

– “Сие есть не отступление, сие есть военный маневр”, - отвечал обоим Денисенко, — Кто это сказал? Не знаете? А надо. Кутузов Михайло Илларионович. У нас приказ — на передислокацию. Меньше болтаем, быстрее передислоцируемся.

Уходили по ночной степи, казавшейся совершенно бесконечной. Направление фронта угадывалось только по дальнему зареву на затянувших с вечера небо низких облаках. Темнота гудела и вздрагивала, гремела железом и тянула дымом. Он должен был бы давно рассеяться, расточиться, но едкий пороховой привкус так и стоял в стылом морозном воздухе. Впереди лежала чернота, без проблеска, и чудо что никто за эти пятнадцать верст по ночной степи не отбился и не застрял. Похоже, помогла как раз нехватка машин. Лошади не сбивались с дороги, чуя жилье каким-то своим животным чутьем, и вывели.