Делай, что должно

Прокофьева разговоры о литературе пресекла тут же:

— Дождетесь, что я вам в порядке поддерживающей терапии Гоголя назначу. Будете читать постранично три раза в день… Василий Сергеевич!

Кочетков мотнул головой, словно с чем-то соглашающийся пьяный, и начал медленно сползать со скамейки. Лоб прямо на глазах покрывался каплями пота. Кочетков смотрел в никуда, лицо нездорово покраснело.

Прокофьева, бросив кружку, моментально оказалась у него за спиной. Одной рукой подхватила под мышки, другую положила на лоб.

— Как печка… — прошептала она, — сорок один, не меньше. В операционную, срочно! Поливанова, Лескова, мыться.

Рука выглядела нехорошо, да что там, жутко выглядела рука. Отек разлился почти до локтя. Синюшных и багровых пятен, знаков неизбежной ампутации, все же не было, и это внушало слабую надежду. Но проклятый запах гангрены и смерти, похожий на протухшую капусту, Раиса чувствовала даже сквозь маску. “А ведь часа четыре всего прошло!” Порезанная ладонь вспухла подушкой, рука Кочеткова напоминала налитую водой хирургическую перчатку.

Ольга Никаноровна долго щупала пульс, прислушивалась к дыханию, потом сама, по капле отмерила эфир.

“Маловато для наркоза”, - подумала Раиса, но тут же сообразила, что это эфирный рауш.* Правильно, как ни мало эфир влияет на сердце, а каждая капля давит.

Она видела, как старательно Прокофьева отмеряет каждый миллиметр разреза — и в длину, и в глубину. Мало разрежешь — гангрена не остановится и ампутация будет удачей. Много разрежешь — рука работать не сможет.

Закончив операцию, Ольга Никаноровна еще с полминуты подумала, сказала тихонько — “Здесь” — и перевязала предплечье прооперированного ниткой. Это Раиса тоже помнила — при прогрессировании гангрены нитка врежется в кожу, будет видно. Рану, не зашивая, щедро засыпала стрептоцидом. И дальше все сама, не доверяя уже и ассистентке: в вену — кровь, под кожу бедра — противогангренозную сыворотку, в предплечье — стрептоцид.

— Товарищ майор, разрешите обратиться? — когда операция была закончена и Кочеткова унесли в отдельную палатку, ставшую чем-то вроде изолятора, Раиса все-таки не удержалась от вопроса, — А стрептоцид против “группы четырех”** как?

— Никак, — отрезала Прокофьева, — он от вторичной и поздней инфекции. От гангрены у нас действенных прямых средств нет. Все, что есть — делаем. Бактериофаги, сыворотка, мазь Вишневского. Иногда дают хороший результат…

Поздно вечером, при свете керосинового фонаря в палатке собрался консилиум. Так про себя окрестила его Раиса, хотя Прокофьева даже совещанием это не называла, просто собрала всех наличествующих врачей. Раиса врачом не была, но ее никто не выпроваживал и она осталась.

Прокофьева рассказывала и одновременно диктовала все медсестре, под запись в операционный журнал: “Непосредственно после ранения — рассечение раны и противогангренозная сыворотка. По прошествии четырех часов — температура 41,4. Спутанность сознания, бред. Отек поврежденной конечности до средней трети предплечья. На операции — обширный отек, визуально поражение мышц по типу гангрены. Рана широко раскрыта, послабляющие разрезы на предплечье, экономная эксцизия пораженных мышц. Стрептоцид местно и внутримышечно, переливание крови — 50 миллилитров***, под кожу — противогангренозная сыворотка 100 000 единиц. Местно — мазь Вишневского и бактериофаг.” Заметив, что медсестра закончила писать и положила перо на край чернильницы, Прокофьева обвела взглядом остальных:

— Вот, товарищи, что было сделано на начальном этапе. Ваши соображения?

Родионова, будто этот вопрос застал ее врасплох, вздрогнула и моргнула, как студентка на экзамене. Ясно, что сейчас ей в первую очередь отчаянно жалко Кочеткова, а никаких толковых соображений она, молодой врач только 1939 года выпуска, дать не может, неоткуда.

— Разрешите, я буду дежурить у него? — спросила Родионова.

— Дежурить буду я. При большом потоке раненых меня подменит товарищ Лескова, — строго ответила Ольга Никаноровна.

— Товарищ майор, если капельное орошение? — тут же добавила Лескова, — Ранение небольшое, мышцы не повреждены, питательной среды для инфекции меньше, чем при огнестрельных ранах. Мы вполне можем успеть сработать на опережение.

— Спасибо. Сейчас я считаю линимент по Вишневскому более действенным. А вот салфетки с марганцевокислым калием добавлю.

Следующие трое суток командир медсанбата, кажется, была на ногах непрерывно. Наступление продолжалось, хотя приказа сменить расположение так и не поступило и все говорило о том, что дивизия уперлась в оборону врага и сходу не смогла ее пробить. Серая от бессонницы Прокофьева лишь один раз позволила Лесковой подменить себя. Именно позволила. Галина Алексеевна была единственным человеком, который мог сказать: “Товарищ майор, вам надо отдохнуть хотя бы два часа” и которую после этого майор послушается.

Кочетков плавал в жару никого не узнавая. В бреду звал жену, то уговаривал ее забирать детей и уходить, скорее уходить из Ростова, пока свободны еще дороги, то просил прощения, что не успел вернуться и забрать ее с девочками…

Температура держалась на сорока, левую руку пятнали страшные багровые отметины. Единственный раз, когда Раисе пришлось на час подменить Прокофьеву, она слышала, как та, меняя в который раз холодный компресс на голове раненого, еле слышно прошептала: “Господи, не оставь!”

Раису не столько слова эти удивили, сколько тон. В нем не было ни малейшей просьбы. Командир медсанбата майор Прокофьева направляла в небесную канцелярию требование — вернуть врача в строй! Она и с господом богом говорила как с начальством, а начальства, никакого, Ольга Никаноровна не боялась и никогда не робела перед ним, если надо — то и требовала, спорила. И как вышестоящее командование, самое суровое, в конце концов уступало, так и бог, если он был, решил повременить и не призывать в ряды небесной медслужбы еще одного хирурга.

Когда по-прежнему прямая как штык, Прокофьева выбралась из палатки на воздух, произошло это еще через три дня, Раиса была готова услышать от нее: “На ампутацию”, но от увиденного онемела. Суровая Ольга Никаноровна улыбалась. До сих пор можно было решить, что она вообще не умеет этого делать.

— Температура упала. Отстояли, — сказала она коротко и строго, как всегда. Но глаза, глаза ее, глубоко запавшие на осунувшемся, остром лице, светились. И с чего Раиса взяла, что они у нее серые? Зеленые, кошачьи прямо, живые женские глаза. Молодые. — Так, ты чего не спишь, Поливанова? У твоей смены отдых. Шагом марш.

Прошли еще сутки, когда “бригаде два часа отдыха” сменились командой “бригаде отбой”. А потом пришел приказ о переходе к обороне и передовую группу отозвали обратно. Работать стало чуть проще.

Фронт опять врос в землю, и только ежедневная канонада казалась слышнее и злее, чем обычно. Как назло зарядили дожди, летняя жара уступила стылой сырости. В палатках для тяжелораненых даже поставили печки, подтапливать. Хотя до сих пор отдельно обогревали только шоковую.

Вот таким сырым вечером, когда из низких туч опять сеялся мелкий, пронизывающий дождь, подошла подвода, привезшая единственного раненого. Ездовой почему-то вел лошадь под уздцы, и по тому, как на нем самом обвисала мокрая плащ-палатка, а на сапогах налипло по пуду, было ясно, что он так шел с самого начала. Тут же у подводы шагали два бойца, такие же усталые, промокшие. Рядовой, невысокий, коренастый, лет тридцати, поглядывал на подводу и раненого с какой-то опаской, сержант — совсем молодой, лет на десять моложе своего подчиненного, шел чуть не у самого колеса и с нарочито бодрым видом дымил самокруткой, прикрывая ее ладонью от дождя. Рядом с раненым, капитаном, как поняла Раиса, приглядевшись, сидел санинструктор, молодой курносый парнишка, который глядел так испуганно, будто рядом с ним лежала неразорвавшаяся бомба.