Делай, что должно

И побежал я, очертя голову. Как гвардия на Стоходе. Мне бы раненого сначала согреть надо было. Перелить если не крови, то хотя бы пол-литра физраствора подкожно, выждать хотя бы кратковременного подъема пульса и только потом очень бережно оперировать. Да я сегодняшний, может, за тот случай и вовсе не взялся бы. А тогда я и еще и торопился. И топографическую анатомию, как понял уже к середине операции, только по атласу знал хорошо. Ну, и получил я тогда, что заслужил. Exitus in tabula. Стою, чуть не плачу, а Савельев мне и говорит — вот так, господин зауряд-врач, оно и бывает, когда усердие не по разуму. Ступайте-ка вы в аптеку, примите граммов пятьдесят для поддержания сил, да и на боковую. А инструментики ваши упакуйте и отошлите домой с оказией. После войны пригодятся. И запомните раз и навсегда, съезды в Москве да в Питере — это поэзия. А у нас грубая проза. Перевязочный отряд. Перевязали, документ заполнили — и баста. Больше от нас никто ничего не ждет.

— Перевязывать да умирать отправлять? — Федюхин возмутился столь же искренне, как и много лет назад зауряд-врач Огнев.

Полог палатки, служившей комсоставу жильем, вздрогнул от ветра, огонек коптилки на столе замигал и замерцал, и в метнувшихся по натянутому брезенту тенях предстал перед мысленным взором Алексея Петровича давно канувший в неизвестность господин Савельев, в своем неизменном позолоченном пенсне, ссутулившийся от возраста и постоянного тяжкого груза ответственности, которую несла за собой его должность. К коему тот по собственной воле не осмеливался прибавить ни сколько весу, хотя бы даже с горчичное зерно. Он с горькой иронией смотрел на Федюхина — что, мол, съели, молодежь? Все бесполезно. Все тлен и суета, кроме отставки и пенсии.

— Так я и спросил. Но у него ответ на все готовый: “А хоть бы и умирать. Не нашего ума дело. Как господь рассудит, так и будет.” Он, знаете, как автомат сделался. Вроде как искренне верующий, но последние года два войны и молился, будто никому не нужный отчет заполнял, и “как господь рассудит” у него было очевидно с маленькой буквы. Будто это не Господь Вседержитель, а такой же уставший равнодушный столоначальник, который молитвы наши каждый вечер в корзину стряхивает не читая. Оперировать что-то сложное я потом долго не решался, но инструменты назад не отослал. И хорошо, что не отослал. В восемнадцатом они очень пригодились.

— Знаете, Алексей Петрович, встречал я неплохих врачей, которые после меньшего хирургию бросали. Спасибо. Значит, это при ранении в конечность шоковому полезно на ПМП отдохнуть. А шок при ранении в живот — это неостановленное кровотечение. Ни минуты ждать нельзя. Знаете, я вот что сейчас увидел. У меня три человека умерли на ПМП. Двое — не дождавшись переливания, один в ожидании машины. Они умерли одинаково! Их перекладывали с носилок на носилки, и все трое… я только сейчас понял, у них срывались тромбы. Были в неплохом состоянии, а пошевелили — и все, бледность, беспокойство, потеря сознания. Мы обязаны предполагать, что тромб уже есть, и оберегать его насколько возможно. Мелочь, конечно…

— В хирургии мелочей не бывает. Мы не можем спасти раненого одним рывком. Мы выигрываем минуту здесь, минуту там, и, глядишь, вытянем достаточно, чтобы начать операцию и остановить кровотечение до необратимых последствий.

— Мелочь. Но вы правы, из мелочей все и строится. Как бы нам так переливать кровь, чтобы не срывался тромб. Нелепо звучит, да? Как нам поднять давление, чтобы оно не поднялось. Или перевязать сосуд без операции, — Федюхин нервно сжал пальцы и снова расцепил их, ему явно не хватало сейчас его блокнота — записать, поймать лихорадочно мечущуюся мысль, — Зря вы мне спирта предлагали, я и так будто выпивший. Говорю нелепицы, и тянет то смеяться, то плакать. Или, может, я с ума схожу и меня через неделю эвакуируют с инвалидностью? Тоже способ от трибунала увильнуть.

Федюхин действительно был похож на пьяного. Движения раскоординировались, по лицу блуждала нелепая улыбка. Он пробормотал еще несколько слов, хотел встать, но осел на койку и заснул, как под лед провалился. Огнев пощупал пульс спящему, расстегнул ремень, сдернул сапоги. Подумал несколько минут и сходил в аптеку. Принес оттуда шприц, пузырек со спиртом и ампулу морфия, накрыл полевой сумкой и только потом лег спать.

Но, когда дежурный негромко скомандовал “Подъем!”, Федюхин уже обулся, затянул ремень и выглядел спокойным и сосредоточенным.

— Развезло меня вчера, Алексей Петрович, — улыбнулся он виновато, — Ничего, не беспокойтесь. Мне еще работать… сколько там до разбора у начсанарма? Никуда я не денусь. И с собой не покончу, и с ума не сойду.

Глава 23. Южный фронт, начало Миусской операции

Беда приключилась, как это часто бывает, на ровном месте. Кочетков поранил руку на второй день наступления. Порез порезу рознь. Одно дело, если чиркнешь себя по пальцу, очиняя карандаш. Но Кочетков хватил себя во время операции. История со спасением руки стоила ему слишком многих сил. Вот все волнения с бессонницей и сказались.

Кочетков всегда работал несколько напряженно. Алексей Петрович, случись ему быть рядом, непременно бы ему заметил: “Коллега, спокойнее. Выровняйте дыхание и не нервничайте. И больному легче, и вам”.

Хотя при тяжелых операциях все хирурги ведут похоже, они бранятся и поторапливают ассистентов и сестер. Здесь Раисе исключений не встречалось. Интеллигентный и сдержанный Алексей Петрович ограничивался обычно коротким «ах ты х-х-холера». На замысловатый “малый фельдшерски загиб” в исполнении Астахова пациенты изумлялись, если не были под общим наркозом, хотя от гражданских фельдшеров ничего подобного Раиса никогда не слышала.

Ольга Никаноровна подгоняла всю бригаду, командовала резко и коротко: «Зажим! Еще. Не спать!» Но к такому привыкаешь гораздо быстрее, чем к канонаде. Потому что совершенно точно знаешь, что когда Прокофьева скажет: “Все, шейте”, ничего плохого не случится.

На этот раз — случилось. У их стола появился Кочетков и даже в рыжем свете ламп было видно, как он бледен.

— Товарищ майор… — голос его дрогнул, — Все. Списывайте, Ольга Никаноровна. Отвоевался.

Только тут Раиса увидела, что на левой руке Кочеткова нет перчатки и он прижимает к к ладони пропитанную кровью марлю.

— Что за операция была? — спросила Прокофьева строго.

— Голень, осколочное, гангрена начиналась. Работал под местным и… вот, — Кочетков был не просто бледен, лоб и щеки его блестели от испарины. Он уже видел себя калекой или покойником, потому что хорошо знал, чем такие вещи заканчиваются. Раиса тоже знала и сердце у нее сжалось.

— Коллега, отставить панику! — в голосе Ольги Никаноровны опять прибавилось металла, как полчаса назад, на операции, — Так, Ведерникова, следующим занимаетесь сами. Поливанова, новокаин, стрептоцид и сыворотку. Не спать.

Вечером личный состав ужинал в потемках без света. Кочетков, с рукой на перевязи, равнодушно жевал, глядя куда-то поверх голов остальных. Он уже не пытался бодриться.

— Помните, — говорил он пытавшейся утешать его Лесковой, — детскую сказку о спящей царевне? «Руку ты веретеном оцарапаешь, мой свет, и умрешь во цвете лет». Мне всегда казалось, что за ней скрыта реальная трагедия. Это история о гангрене, вызванной случайной травмой. Или у Тургенева… Кто еще мог так ярко и достоверно описать клиническую картину пиемии? Кажется, я разменял руку на руку.