День последний

— Нехорошо, нехорошо, кир протосеваст, — воскликнул с обиженным выражением лица молодой византиец. — Ромеи... ¹

Он закончил по-гречески, глядя на царевича и Раксина.

— Вино веселит сердце, но помрачает разум, — медленно промолвил Раксин, кидая недружелюбный взгляд на протосеваста.

Боярин Панчу вздохнул и нахмурился.

— Нет, Раксин, вино не помрачило мне разум. И ты, кир Мануил, прости, — обратился он к молодому византийцу. — Я не корю греков. Вы — наши гости. По-хорошему мы встретились, по-хорошему и расстаться должны. Я о другом речь веду.

Протосеваст остановился и обвел взглядом присутствующих. .

¹ Ром е и — буквально — римляне, так называли себя греки — подданные Византийской империи.

И»

— Я старик и не сегодня-завтра уйду туда, куда ушли Грыдя и Шишман: предстану перед господом богом и его судом праведным. Может, я и ошибаюсь, но сдается мне: много христианской крови прольется. Тяжело у меня на сердце, почтенные гости-бояре. Нечестивые агаряне ²⁵ с великой силой на землю христианскую напирают, неся разрушение и гибель. Жгут, грабят, в по> лон берут. И конца той беды не видно!

— Спаси нас господи и святой Димитр! — промолвил старый Ставраки, крестясь.

Молодой византиец опять вскочил на ноги и с прежней горячностью заговорил по-гречески. Остальные греки и кое-кто из болгарских бояр покрыли его речь рукоплесканиями.

— Я понял, понял, — заговорил протосеваст, кивая.— Ты молод, кир Мануил, — тебе все нипочем. Ты говоришь, император и Кантакузен отразили натиск Орхано-вых 2 войск, высадившихся с тридцати шести кораблей, и ты сам видел это. 5I об этом слыхал, и дай бог, чтобы христиане всегда одерживали над агарянами такие победы. И о пленении знатных агарян слыхал тоже. Да что из этого? Их отсюда прогонят, они оттуда наступают, и, сам видишь, опять христианскую кровь пролили, плоды трудов христианских погубили. От Никодимии и Никеи рукой подать до Царьграда, а ведь силы Орхановы их уже достигли.

— Эх, Панчу! — весело воскликнул болгарский боярин, который позвал медвежьих поводырей в горницу. Теперь он улыбался еще беззаботней; губы его были влажны от вина. — Что об этом думать! Император Андроник и Иоанн Кантакузен — храбрые витязи, а до нас еще во-о-он сколько! Давайте выпьем, дорогие гости, за уничтожение агарян!

Молодые бояре и византийцы с готовностью последовали его приглашению, дружно осушив свои чаши. Только протосеваст не выпил своей.

— Здравицами легко врагов побеждать, Витомир,-сказал он после долгого молчания. — По-твоему так: чужая беда — не в наши ворота! Видите, братья христиане, что выходит! — Голос его зазвучал громко, мощно, глаза засверкали из-под нависших седых бровей: — До нас, болгар, далеко, а до греков нам дела нет. Сердитесь, ощетинившись друг на друга, деретесь и кровь междоусобно проливаете христианскую, а придет время — ноги султану будете целовать. Помяните мое слово, хоть дай бог и внукам вашим до этого не дожить!

Слова его звучали вдохновенным и грозным пророчеством. Он словно вырос, возвышаясь над всеми присутствующими. В глазах его горел вещий огонь. Он оттолкнул рукой свою полную чашу, и вино разлилось по ск а -терти, густое и алое, как кровь.

— Не хочу вина, пейте сами, — мрачно сказал он. — Свою кровь, кровь детей своих пьете. А ты, Михаил-Асень, — повернулся он к царевичу, который притик, побледнел и слушал молча, — опояшься мечом и укрепи десницу свою! Тяжелые, трудные годы наступают для христиан, помни слова боярина Панчу.

Он сел, подперев рукой свою седую голову, пересеченную от темени до бровей шрамом старой раны.

— Пойте! — глухо промолвил он, не поднимая глаз.— Пойте! Спойте песню, но не о крови, а о побратимстве.

— Давайте споем, — весело подхватил Витомир. — Какую бы спеть, бояре? Кто знает песню о побратимстве? Все песни — только о крови да юначестве.

— Песню о Тундже, — крикнул кто-то. — На берегу Тунджи мы сыграли свадьбу и положили начало нашему побратимству, о ней и споем.

— Ладно, — ответил Витомир и запел:

Как поссорились, подралися Три реки, три сестры родные:

Река Арда, река Марица,

^Еще Тунджа, сестра меньшая.

Долго ль, коротко ли дралися, ^ровно три дня дрались, три ночи.

Ни одна не уступит шагу,

Ни одна не поклонится первой.

Протосеваст поднял голову.

— Слышите, что в песне поется? — промолвил он. — «Ни одна не уступит шагу, ни одна не поклонится первой». А что будет потом, об этом никто не думает. Продолжай, Витомир! Пойте, христиане!

И старик стал подтягивать. Песню пропели до конца, но без подъем а, будто по обязанности.

Вдруг р аздал ся звонкий девичий смех. Боярышни, подперев голову рукой, указыв ал и на другой конец горницы.

— Глядите, глядите, бояре. Мы и забыли про медве

дицу! — воскликнула одна из них, в веснушках, с вздернутым носом и бедовыми глазами. — Наелась и плясать принялась. Видно, недаром говорится: на голодный желудок не попляшешь. •

Все повернулись в ту сторону.

Медведица съела сладкий кунжутный пирог, и Сыбо, коснувшись ее ног дубиной, заставил ее плясать. Она, хоть лениво и неохотно, однако закачалась в се м телом, негром ко рыча. При свете пылающих сосновых лучин ее маленькие круглые глазки были еле заметны под нависшими косма м и свалявшейся шерсти.

— Станка благодарит за у го щенье, — сказал Сыбо.

— А в ас угостили? — кр и кнул со с во его места Ми-хаил-Асень, который, забыв о протосевасте и его зловещих предсказаниях, сиял от удо вол ьств и я.

— Угостили, угостили, — ответил Сыбо. — Мы сыты

и пьяны. Спасибо, государь! -

И он украдкой взглянул на Елену. Она, не двиг а я сь с места, пристально глядела на него своими блестящими черными глазами. Между ее красиво изогнутых бровей легла глубокая складка.

— А тесто месить она умеет? — спросила курносенькая боярышня.

— Умеет. И простой хлеб может замесить и узорчатый каравай. Только просфоры для причастия не замесит, потому — не христианка.

Боярышни засмеялись. Сыбо заставил медведицу сесть на пол, а Гедеон подставил ей спину.

— Ну-ка, Станка, покажи, как ты тесто месишь. Жених с в а то в прислал. Замуж тебя выдавать будем, — заговорил он скороговоркой.

Медведица покорно принялась водить лапами по спине Гедеона. Маленькая княгиня поднялась на ноги, чтобы лучше видеть, и захлопала в ладоши. Михаил-Асень то же.

Курносенькая боярышня вдруг повернулась к Елене с з адор но й улыб ко й и ска з ал а громко, так чтоб все слышали:

— Не знаю, выдадим ли з а муж медведицу, а вот Елену — так очень скоро. Она уж и перстень получила. Где перстень-то? — спросила он а, схват и в Елен у за обе руки.

Ни на правой, ни на левой руке перстня не было.

Боярышня пристально поглядела на Елену, прищур ившис ь.

— Ты что-то не такая, как всегда? — тихо, ласково промолвила она. — Или затосковала о ком? Не о^б отце ли?