День последний

б Стоян Загорчвнол bl

Монахи ли прятали его, сам ли он в лес уходил, не знаю! А злому Амирали мы каждый раз говорили, будто мучили старика и деньги у него отняли. Он, слыша это, весь дрожал от злобы: такую вражду таил этот злой монах в черной душе своей! И в самом деле деньги нам давал и отпущение грехов сулил. Вот и позавчера послал нас с Лукой, послушником своим. Что я там творил и как против ближних своих согрешил, — вспомнить стыдно. Вдруг мелькнул у входа в пещеру одну человек. «Ага! Видно, вот где монахи старца Григория скрывают, думаю. Пойду хоть взгляну на него, чтоб старого Амирали больше не обманывать!» Кое-как, по тропинкам да по скалам, добрался до пещеры. Только вошел, слышу, кто-то сбоку говорит мне. Он самый, старец! Щупленький такой, низенький, бородка острая, глаза черные — горят, будто угли впотьмах! Ах, побратим Мом-чил! И ты, Райко! Много я народу видал, не одного и не двух на тот свет отправил. А этот как поглядел на меня да как заговорил, опустились у меня руки, подкосились ноги: и бух перед ним на колени! Будто был он и прежде оо мной или тенью моей завладел... Только жизнь мою по порядку — с начала и до конца — всю как есть мне рассказал. Муку мою с сердца снял, на ладонь к себе положил. «Хороший, мол, ты крестьянин был, храбрый воин и сокольник. А сына загубил... Ну, душа и затосковала твоя...» Все досконально... «Покайся и молись», говорит. Всего не перескажу, голова старая — не упомнит. Да и он то по-нашенски, а то по-гречески толкует. Ну, вышло так, что я, ничего не взявши, от него ушел. Поцеловал он меня в лоб и молвил на прощанье: «Приходи к нам, брат Сав-ватий!» Это он такое имя мне дал и крест подарил мне.

Окончив свой рассказ, Сыбо побрел мимо Райка к кровати и сел на нее, согнувшись пополам. Наступило продолжительное молчание. Его нарушил Момчил.

— Ты на самом деле собираешься в монастырь, Сыбо? — спросил он, пристально глядя на побратима.— Ишь что задумал!

Сыбо, не разгибаясь, покачал головой и пробормотал что-то невнятное.

— Что ж, побратим, — продолжал Момчил. — Ничего не поделаешь. Коли суждено нам расстаться, разойдемся по-хорошему. Я и Райко в одну сторону, а ты в другую. Когда думаешь нас оставить?

Сыбо медленно поднял голову.

— Нет, Момчил, побратим побратима не покинет, — глухо, почти шепотом произнес он. —Ты что-то задумал, потому и послал Райка за мной. Коли нужен я тебе, говори! А потом... — тут он запнулся, и голос его дрогнул, — видишь ли, я никогда тебя не спрашивал, мы с тобой об этом ни слова не говорили...

Кинув взгляд на боярина, Сыбо наклонился к воеводе и прошептал:

— Скажи, Момчил: где твоя сестра, монахиня... Ев-фросина?.. Хочу я еще один свой грех искупить.

— Ты ни в чем не виноват, — так же тихо возразил Момчил.

— И перед Евфрбсиной и перед памятью сына своего

Стефана виноват. Ты знаешь, Момчил. Ведь она, можно сказать, суженая сыну моему была... А я! Приходит Стефан перед усекновением: «Благослови, батюшка,

венцы готовить». Меня как пронзило. Даже в глазах потемнело— будто не сын мой родной. Гляжу на него исподлобья: «Нет, говорю, лучше уж на Георгиев день... На Георгиев день плясать веселей». Приходит Георгиев день, я — на Малую Богородицу, потом — после жатвы, потом — когда молодое вино поспеет. И так без конца! Эх-эх! Старое сердце — старая навозная куча. Хотелось мне вскочить на ноги, да схватить Евфросину, да стать рядом с ней перед алтарем вместо моего Стефана. Вот как дело было, Момчил. Виноват я, виноват очень...

И Сыбо вдруг замолк, зажмурив глаза, нахмурив лоб. Рука его опять смахнула слезу с единственного глаза.

— Зря говоришь. Не ты виноват, Сыбо, — промолвил Момчил, меняясь в лице. — Виноват другой, который далеко. Не раз я ему силки расставлял понапрасну. Но теперь он получит по заслугам. Как говорится: око за око...

Он так стремительно вскочил со своей медвежьей шкуры, что большие шпоры его и меч зазвенели. Остальные тоже встали, удивленные и притихшие.

— Попомните мое слово, ты, Сыбо, и ты, Райко. Послушай и ты, боярин, да заруби себе на носу! — громко воскликнул он. — Не будь я Момчил, который стоит перед вами, если еще до наступления вечера дочь тырнов-ского боярина Петра Елена не будет моей невестой. Он сестру отрока и хусара осквернил, а теперь хусар боярскую дочь похитит. Это мое мщение, слышите?

Лицо его побагровело, глаза загорелись злым огнем.

— Слышим, слышим, — тихо ответил Сыбо.—Хорошо придумал. А самого боярина мне оставь. Он тоже в свадебном поезде, Момчилка?

— Нет, в Тырнове. Да он мне не нужен, — промолвил с зловещей улыбкой Момчил. — Пусть только узнает, что дочь его Момчилом похищена. Ты думаешь, старый пес забыл меня, Сыбо?

— Ежели ты решил на царскую свадьбу напасть, позволь и мне с твоими молодцами, воевода, — вмешался боярин, долго молчавший, отойдя в сторону, пока Сыбо и Момчил беседовали между собой. — Грабьте и похищайте кого хотите, только оставьте мне протовестиария Раксина. У меня с ним старые счеты; надо мне спросить у него, что он сделал с имуществом моего отца. Лишний меч вам не помешает. Но мне один беглый отрок сказал, что сегодня свадебный поезд остановится на ночлег возле Большого рва на постоялом дворе, к которому Иоанн-Александр отряд конных татар послал. Как ты с ними справи шься? Ведь вас так мало.

— Не беспокойся, боярин, — запальчиво отозвался Райко. — Один хусар против десятка татар и царских людей выйти может.

— Ладно! — воскликнул Момчил. — Коли ты, боярин, хочешь с нами, — твоя воля. Пойдем, раз душа просит. Увидишь: меча не обнажим, капли крови не прольем, а что я задумал, то сбудется. И для того нужен мне побратим Сыбо... Погоди, боярин, — прибавил он, спохватившись. — Меч твой понадобится ли, нет ли, а плащ и шлем обязательно нужны. Да я тебе верну их потом, — nрибавил он опять, видя, что лицо пленника приняло недовольное выражение.

— Можешь не возвращать: боярин Воислав никогда ничего не берет назад, — гордо, высокомерно отрезал пленник. Сняв шлем и плащ, он положил их на кровать рядом с Момчилом. Но вороновы перья заботливо спрятал за пазуху. Потом повернулся и пошел к двери.

— Не сердись, Воислав, — улыбнулся Момчил. — Я: тебе сказал: мы расстаемся друзьями и встретимся друзьями. Спасибо тебе! Все-таки ты нам кое-что рассказал насчет свадьбы. Я: так и думал, что они сегодня у Большого рва заночуют. Место подходящее.

Сказав это, воевода устремил свой взгляд на Сыбо, словно забыв про всех остальных.

— Присядь, Сыбо! Давай поговорим. Нам с тобой есть о чем потолковать: и о том, что было, и о том, что нам делать предстоит.

Он умолк, глубоко задумавшись. Но это длилось лишь мгновенье.

— Ты, Райко, пойди с его милостью! — сказал он, указывая племяннику на боярина. — Скажи, чтобы ему отдали коня, оружие и освободили его из-под надзора. А ребята пускай малость поспят: сегодня впереди ew.c езда и работа. Ступай!

Боярин вышел первый, за ним Райко.

Оставшись наедине с Сыбо, Момчил обратился к нему с мрачным выражением лица.

— Значит, ты не забыл Евфросину и Стефана?—тихо спросил он.

— Нет, братец Момчил, нет. Сыну — дай бог царствие небесное! А о сестре твоей — ты слышал: и жалость меня мучает, и раскаянье грызет. Все сердце изболелось.

Момчил вперил в него пристальный взгляд.

— Коли так, — медленно промолвил он, — будем мстить вместе. Ты за сноху и сына, я — за сестру.

& ЦАРСКАЯ СВАДЬБА

К находившемуся возле Большого рва постоялому двору, на котором, как сказал Мсмчилу боярин Воислав, должна была заночевать царская свадьба, в этот день перед заходом солнца приближались тремя разными дорогами три разные группы.

Слева и дальше всех от постоялого двора продвигался отряд черных татар, посланный для охраны свадебного поезда царем Иоанном-Александром, который, окончив полеванье, направился через Руссокастро в Не-себыр.

В отряде насчитывалось не более шестидесяти сабель, но лошади поднимали такую пыль, а всадники такой ш ум в лесу, что крестьяне окрестных сел со страхом прислушивались к топоту и гиканью, словно мимо двигалась целая орда. От страшной жары с мягкой, лоснящейся шерсти маленьких татарских лошадок на дорогу падали капли пота, а лохматые гривы и длинные, низко свисающие хвосты были покрыты такой пылью, что животные напоминали движущийся кустарник. Большинство всадников разделись до пояса и скинули свалявшиеся меховые шапки, заменявшие им шлем. Бритые головы их с длинным черным чубом блестели на солнце, как полированные шары; некоторые, чтоб укрыться от солнца, прикрепили себе над теменем круглый щит, возвышавшийся у них над головой, словно корзина у сборщиков винограда. Несмотря на приказ, запрещавший им грабить население, у многих позади были приторочены к седлу мешки с мукой, крестьянская одежда или целые гроздья связанных друг с дружкой за ногу кур, чье испуганное кудахтанье смешивалось с диким гортанным говором татар, без умолку что-то бормотавших и выкрикивавших. Над всем этим гомоном носилось однообразное треньканье струнных байлам ²² и треск барабанов. Татары ехали не спеша, весело и беззаботно, полупьяные от вина и грабежей. Время от времени там, где дорога расширялась и между ветвями деревьев показывалась узкая полоска неба, какой-нибудь молодой татарин, выпрямившись в седле, легкий, как кошка, с резким гортанным криком выпускал несколько стрел в парящих над ними орлов. В случае удачи стрелок поднимал с пыльной дороги произеиного орла и жадно пил струящуюся из раны кровь, веря, что становится от этого неуязвимым.