День последний

«Хорошо, коли праведная душа: пройдет по мосту и прямо в рай, ко Христу, — продолжал он думать, забыв и жажду и боль. — Да где же праведная, коли хусар-ская! Так вот и я — умру, буду в огненной реке гореть. Не пришлось мне грехи свои искупить».

Им опять овладело беспамятство, и усеянная трупами поляна, вместе с окружающим лесом, провалилась куда-то в бездну, а ему стало казаться, что он, опять здоровехонек, идет, как давно решил, к отцу Григорию в Па-рорию. Шагает по лесной тропинке, узкой-преузкой, обросшей желтым лисохвостом и папоротником. Старается идти быстро, но что-то все мешает: то ветви по глазам хлещут, то онучи разматываются, и приходится останавливаться, поправлять; а больше всего левое плечо — тя-нет-тянет, того и гляди оторвется. Вот тропинка становится шире, лес редеет, и впереди полянка. Но какая! Маленькая, круглая, покрытая высокой травой; а кругом трава низкая, скошенная, — укос еще лежит, сено не убрано. «Уж не самодивское ²⁷ ли это игрище, что в горах над Заногой возле Жабьей башни? — с удивлением думает Сыбо. — Как же вокруг-то косили? Ведь самодивы могли напасть!» Он останавливается в нерешите.пьности: шагать ли напрямик, прямо по траве, или обойти полянку? Страшно, да надо торопиться. Пока он стоит и раздумывает, вдруг кто-то тихонько зовет его: «Сыбо, Сыбо! Уходи отсюда!» Голос женский, похож на Евфросинии, но никого не видно. «Перекрестись и уходи!» — слышится опять. Вдруг по самой середине полянки, прямо из травы, показалась маленькая покосившаяся церковка с ветхим крестом на куполе и такой низкой и узкой дверью, что надо согнуться вдвое, чтобы войти. Сыбо подходит, снимает шапку, крестится. «Где ж это видано, чтоб посреди самодивского игрища церковь стояла?» Не успел к двери подойти, а она отворяется, и выходит оттуда Ев-фросина в монашеском одеянии, а за ней отец Григорий — такой, каким Сыбо в пещере его видел. Евфро-сина глядит на Сыбо, не удивляясь, что он тоже тут, поднимает руку и на часовню ему показывает. Взгляд у нее строгий, укоризненный. Сыбо просунул голову внутрь: на него пахнуло запахом сырости, ладана и горящих свечей. Свечи горят всюду: на истоптанном полу, вдоль стен, возле маленького иконостаса. Перед ним — покойник с прикрытым холстиной лицом. «Кто это?» —-спрашивает Сыбо; мертвец, свечи, молчанье Евфросины и отца Григория внушают ему ужас. Но вот Евфросина наклоняется к нему и тихо-тихо шепчет: «Зачем совершили вы с Момчилом этот грех? Сперва меня погубили, а теперь и ее!» И Сыбо сразу становится ясно, что покойник — Елена. «Она умерла?» — спрашивает он. Евфросина прикладывает палец к губам, взглядывает украдкой на старца и совсем тихо отвечает: «Она сама на себя руки наложила!» —«Ах, об этом я не догадался!» — еще не придя в себя, говорит Сыбо... Тут Евфросина, отец Григорий и церковка растаяли в каком-то сиянии, и он проснулся. Рослый человек, наклонившись над ним, смотрел на него заплаканными глазами.

— Момчил! — слабым голосом воскликнул Сыбо, узнав побратима. — Что с Еленой?

Момчил, наклонившись еще ниже, поцеловал его в лоб, и горячая слеза обожгла щеку Сыбо.

— Ах, оставь Елену,— промолвил Момчил, махнув рукой. — Она в хорошем месте. Я отослал ее под охраной

Райка за Марицу, к Евфросине. Ты-то как? Болит рана?

— Пустяки. Только водицы больно хочется испить, братец. Дай, коли есть у тебя, — так же тихо ответил Сыбо и попробовал поднять голову, но мог только подвинуть ее. — А насчет Елены потому я спрашиваю, что только сейчас во сне видел, будто она померла: сама руки на себя наложила. Я еще тогда хотел тебе сказать, когда мы ее увозили: смотри за ней. Ведь она мне грозилась: я, мол, живая в руки...

— Оставь Елену, — перебил Момчил, поднося флягу к его рту. — И чего ты о ней беспокоишься? Или забыл, чья она дочь?

С жадностью сделав несколько глотков и отстранив флягу рукой, Сыбо устремил на Момчила взгляд, полный какого-то особенного выражения.

— Грех совершили мы, побратим, смертный грех! — прошептал он. — Придется нам в огне гореть, как боярину Петру за Евфросину.

— Кто тебе сказал? — с удивлением воскликнул Момчил. — Или во сне приснилось?

— Сама Елена, — со вздохом возразил раненый. — При выходе из горницы, где царские поезжане пировали, показалось мне, будто я Евфросину увидал, какой она десять лет тому назад была, и будто мы не Елену, а сестру твою увезти собираемся... И увезли, — еле слышно прибавил Сыбо, закрыв глаза.

Лицо его страшно осунулось, нос вытянулся и заострился.

Момчил осторожно толкнул побратима.

— Что ж ты замолчал, Сыбо? — спросил он упавшим голосом.

— Погоди, погоди, — сказал Сыбо, медленно открывая глаза. — Меня ко сну клонит. Как закрою глаза, все что-то видится. Вот сейчас мать свою видел, царство ей небесное; я уж забыл ее совсем. Прядет кудель, глядит на меня и головой качает. Значит, не жилец я на этом свете. Так-то, Момчилко. Предстану, видно, перед господом и его судом праведным! Ох...

— Не говори так, — возразил Момчил, чувствуя, что комок подкатил ему к горлу. — Ребята носилки сделают, отнесут тебя в Чуй-Петлево, к Обраду. Он знахарь.

— К Обраду? Нет, не дотяну. Тут помру, тут меня и заройте. А далеко ли отсюда до Ширине?— спросил Сыбо.

Он говорил с трудом, поминутно останавливаясь.

— До Ширине? Да тут и есть Ширине. Я слышал, так это место называется.

Сыбо широко раскрыл глаза и весь задрожал. Попробовал поднять правую руку, но она упала ему на грудь.

— Чего тебе, Сыбо? — тревожно осведомился Мом-чил. — Что с тобой?

— Момчилко, — еле слышно пролепетал раненый, — возьми мою правую руку и перекрести меня. Я не могу, ты видишь!

Момчил слегка нахмурился, но исполнил просьбу умирающего.

— Благодарю тебя, братец! И благодарю создателя!—-сказал Сыбо. — Это и есть Ширине, говоришь? А я-то не узнал. Нет ли тут наверху урочища, где прежде церковь стояла?

— Есть.

— А не видишь ты за ним ясеня, высокого и раздвоенного, как вилы?

— Вижу.

Сыбо опять замолчал, словно собираясь с силами.

— Братец, — сказал он наконец, — приподыми меня, чтоб мне поляну своими глазами увидать.

Момчил нагнулся и, обхватив побратима за шею, легко приподнял его. Сыбо застонал, но удержал голову в прямом положении. Он прежде всего внимательно осмотрел ту часть поляны, на которую до этого глядел лежа.

— Славная тут сеча была, братец, не шуточная, — прошептал он, ощупывая взглядом каждый труп. — Это татары вас догнали?

— И татары и слуги царские.

— Ничего-то я ровно не слыхал, — промолвил, качая головой, раненый хусар. — Бревном лежал, пока вы бились, кровь свою проливали. Ах, проклятая стрела! Много ль наших пало?

— Двое-трое, да Едрей в лихорадке мечется.

— Едрей-запевало? Весельчак наш? А это что такое, это что такое, Момчил-побратим?

Взгляд его был устремлен на верхнюю часть поляны; он даже нашел в себе силы протянуть руку по этому направлению.

То, что заставило умирающего сделать это, было шесть человеческих тел, висевших на сучьях деревьев.

Еще живые, они извивались как черви, так как были повешены головой вниз. Горевший возле урочища небольшой костер освещал их лица, раздувшиеся, почерневшие от прилива крови, и страшно вспученные, готовые лопнуть глаза. Рты их не издавали крика: они у них были завязаны, так же как были связаны руки. Несчастные только глухо, протяжно стонали. Вокруг костра, стоя и лежа, теснились хусары. Тут стоял приглушенный гомон.

— Чему ты удивляешься? — промолвил Момчил, спокойно, холодно глядя на повешенных. — Какой мерой они мерят нам, такой и мы им отмерили. Как ты думаешь, ежели они нас поймали бы во рву, так по головке погладили бы?

— Так, так, братец, — тихо ответил Сыбо, и глаза его наполнились слезами. — Но не хотелось мне в смертный час мой видеть, как души человеческие мучатся. Опусти, опусти меня, я лягу, мне что-то нехорошо.

Он опять закрыл глаза и замолчал. Момчил взял его руку в свои, сжал ее. Она была холодная.

— Сыбо! Сыбо! — назвал он умирающего по имени.

Тот поглядел на него.

— Полюби ее, не мучь, побратим, — пролепетал он еле слышно.

— Кого?

— Елену. Она — чудная девушка. Ей не боярышней, а царицей быть... А Евфросине скажи... скажи, чтоб простила меня... и помолилась обо мне. Хотел я повидать ее, да не привел господь. И ты прости меня, братец, — прибавил он, устремив взгляд на Момчила.

— Прости ты меня, Сыбо! — воскликнул Момчил. — Это я во всем виноват. Не приди мне в голову мысль о мести, ты был бы теперь здоров. Нет, нет, ты не умрешь! — снова воскликнул он, и по щеке его покатилась слеза. — Эй, Войхна, Нистор, носилки готовы? — крикнул он в сторону хусаров.

— Момчил, — сказал Сыбо, дернув его за полу. — Мне не нужны носилки. Но хорошо, что ты позвал товарищей. Я хочу проститься с ними. Пусть все подойдут. А теперь наклонись-ка ко мне, побратим...

— Послушай, что тебе скажет Сыбо, — прошептал он, когда Момчил нагнулся над ним так низко, что услышал, как что-то клокочет в груди умирающего. — Знаешь, почему я сказал тебе перекрестить меня, когда узнал, что мы на Ширине? Это в благодарность богу от грешника и хусара. Был мне от бога знак...