Держава (том первый)

первом вашем балу. Помните! — наставительно подняла кверху указательный палец воспитательница высоких манер.

Аким глянул на потолок, но ничего нравоучительного там не заметил.

«Мне бы как–то извиниться надо перед ней…»

— … Бальный шум и быстрота телодвижений в танцах ударяют в голову и, как кипящая лава, — продолжала урок этики гувернантка, — обливают мозги.

«О–о–о! Кипящая лава… Взрыв вулкана… Какие образы… А то я не знаю, что дурак!» — вновь стал разглядывать кораллы.

— … Их пагубному влиянию необходимо противопоставить рассудок, силу воли и в особенности самоуважение, — захлёбывалась словами мадемуазель Камилла.

«А где взять силу воли, коли у неё такие пухлые губы? — тосковал Аким. — А вообще–то чего я в ней нашёл? Нос в веснушках. Сама худая и глаза не голубые, озёрные, а как слабозаваренный чай. Правда, ходит семейная легенда, что у моей прабабки были зелёные глаза… Ну и что? Моему прадеду нравились зелёные.., а мне — голубые… А что жёлтые? Как у кошки… Она и есть чёрная кошка.., — вспомнил Натали. — Одни неприятности от неё», — но на душе вдруг стало приятно и трепетно от какого–то неясного чувства, а может, просто от имени «Натали»…

— … Необходимо помнить, — не унималась воспитательница приличных манер, — что проводив даму на прежнее место, кавалер или делает ей почтительный поклон и удаляется или осведомляется, не угодно ли ей мороженого, фруктов, лимонада…

— … или водки, — перебил гувернантку Аким. Просто так. Из духа противоречия и плохого настроения. Спорить, а тем более ругаться, ему вообще не хотелось.

— О–о–о! Ужас! Вы монстр, сударь! Чудовище! И погибните вы на дуэли. Муж какой–нибудь оскорблённой дамы застрелит вас.., — закончила светский разговор мадемуазель Камилла. — А напоследок скажу вам, ежели хотите ещё немножко пожить, вальсируя, поддерживайте твёрдо свою даму за стан, но не берите дурной привычки, приближать к себе всю её особу… И запомните, друг мой, или мон шер, что звучит приличнее, быть душой общества, не означает играть роль гаера, паяца или шута, как это делают иногда молодые люди ради смеха. Но расчёт их неверен, так как паясничество никогда не может быть по вкусу благовоспитанной девушке, — хлопнув дверью, вышла из комнаты, оставив, наконец, Акима одного.

В эту ночь ему приснилась не роскошная белокурая красавица с голубыми глазами, а самая обыкновенная, худенькая, с веснушками на носу и толстой косой за спиной, Натали.

6 мая 1898 года Николаю Второму исполнилось 30 лет, а через 10 дней Акиму стукнуло шестнадцать.

Ирина Аркадьевна, помня, как зарекомендовал себя сыночек на гимназическом балу, ровесников его на праздник пригласить не решилась — мало ли что, а потому отмечали дату, как всегда, в узком семейном кругу. К тому же Рубанову–старшему предстояло поздним вечером ехать на вокзал и отправляться в Крым, в Ливадию, где отдыхала уже царская семья.

Поэтому пил он мало, ибо мысли были заняты предстоящей дорогой и разлукой с близкими. Сыну он подарил месячный оклад подпоручика — 48 рублей, чтоб ориентировался на эту сумму. Вдруг когда–нибудь сбудется отцовская мечта, и Аким станет офицером.

«Судя по поведению, все задатки у него для этого есть», — размышлял Максим Акимович.

«Ну что это за деньги? — хмурился Аким. — Вдруг Натали встречу.., то–то расходы будут… Жабочками не отделаешься».

Глеб же, наоборот, завидовал брату чёрной завистью, представляя, как славно эти денежки расположились бы в брюшке рыжей кошечки с синим бантиком.

Несмотря на день рождения, на Акима навалилась какая–то непонятная тоска и, отговорившись головной болью, он пошёл в свою комнату, кивнув по пути сидящим возле людской на лавочке старичку–лакею и пожилому швейцару, азартно играющими в горку, и смачно при этом шлёпающими засаленными картами.

Увидев барчука, швейцар сделал умильную рожу, а не растерявшийся старикашка спёр у него в это время две копейки.

«Прохиндей какой! — осудил разбойника Аким. — А ещё про меня говорят», — столкнулся со сторожем, стащившим у Марфы судок и блаженно пожиравшим на ходу кусочки недоеденного господами фрикасе.

Разглядев сощуренными глазами трёх одинаковых барчуков, Пахомыч озадаченно икнул и опёрся о стену.

— Сы-ы, сы-ы днё–ё–м анд–д–ела вас всех, — с трудом вымолвил вслед барчукам.

«Тоска–а–а! Какая тоска!» — лежал на кровати Аким и глядел в потолок.

Вечером немного развеялся, проводив отца на вокзал, и даже всхлипнул, прощаясь с ним в купе поезда.

Ночью он размышлял, как бы ему встретить Натали и чем бы поразить её воображение, чтоб она простила его.

Ирина Аркадьевна, рассеянно перекрестив перед сном сыновей, легла в постель и грустила об уехавшем муже, положив на грудь раскрытый томик французских стихов, кои любила за манерность, порядок рифм и грациозно завитую любовную негу и чувственность строф. Всплакнув, она забылась в томной меланхолии, навеянной амурной поэзией французских бардов.

Лишь один Глеб, чихнув и чертыхнувшись, тут же уснул крепким кадетским сном. И снился ему сначала гигантский оклад подпоручика, а потом новые золотые монеты в 10 и 5 рублей, которые в конце прошлого года стал чеканить министр финансов Витте. Часть кадетских остроумцов нарекла их «виттекиндеры», а другая часть, к коей относился и Глеб — «матильдоры», в честь супруги министра Матильды Лисаневич.

Но все эти экономические и политические перипетии абсолютно не трогали огромное большинство российских подданных, которые работали, торговали, учились, служили, влюблялись и отдыхали летом на дачах и в имениях, у кого они, конечно, имелись.

У Рубановых, слава Богу, была милая их Рубановка, куда, дождавшись приезда из Ливадии отца, и направились они, оставив Глеба производить воинские манёвры в летнем лагере.

Договорились, что в июле его привезёт Георгий Акимович со своей семьёй.

Акиму так и не удалось встретить обиженную им желтоглазую девчонку, и он грустно глядел в окно вагона на проносящиеся мимо перелески и поля, реки и озёра, бегущий параллельно поезду пыльный тракт с верстовыми столбами и деревьями по краям, на ветряные мельницы и поля пшеницы, на зелёные луга и помещичьи усадьбы. И над всей этой необъятной красотой, именуемой Россией, то вставало солнце, нежа в своих лучах сиреневые просторы, то жёлтая, как глаза Натали, луна, золотила росу на траве.

Засыпая, Аким думал о необьятном мироздании и размышлял, куда ведёт Млечный Путь.

Утром он всё понял, увидев пыльную станцию затерянного на российском раздолье уездного городишки.

Млечный Путь вёл в Рубановку.

И вновь ландо с заспанным Ефимом на козлах, с вечной соломой в спутанных волосах, и колея дороги, и шаткий мостик, проезжая который, Рубанов–старший чуть не откусил язык, пытаясь донести до ближних, что мост никудышный.

— Так и не по–о–о-чинили, — сделав ударение на полудюжине «о», поддержал отца Аким.