Держава (том первый)
Шрифт:
— О–о–о! Мадемуазель, бонжур конечно, как я вас понимаю… Вдалбливаешь, вдалбливаешь в них этикет, и всё напрасно…Как сторожу Пахомычу. Вот гнида тоже. Полуштоф водовки у меня утащил… Бонжур, конечна, о чём это мы?
— Не бонжур, мон шер, а пардон… А мы всё о том же, об этикете…
— Ах да… Многие ещё имеют дурную привычку опускать в суп кусочки хлеба.
— Плебеи! — поддержала лакея мадемуазель Камилла. — Это неопрятно и очень тривиально, — вновь подняла свой лорнет.
— Да как свиньи! — Пахомыч этот, например.
— А если хозяйка разливает суп за столом в узком кругу,
— Тяжёлый случай. На рупь того лакея штрахануть, чтоб знал, дурья голова.
— То сосед должен вернуть свою тарелку оставшемуся без супа гостю, ведь так?
Но Аполлона уже понесло. Вспомнились петербургские переживания.
— Однова как–то Пахомычу лишняя тарелка досталась… Сожрал обе, прохвост обжорливый. Власыч подмёл, ложку приготовил, а вместо супа хрен…
— Друг мой… Давайте о возвышенном… Что вы всё — Пахомыч… Власыч… Что если в тарелку с кушаньем попался волос, насекомое, щепочка, пёрышко.., только умоляю, не говорите, что Пахомыч пальцем выковырил находку и всё съел.
— Да ему, дураку, хоть плюнь в тарелку, слопает, ничего и вынимать не станет, а щепочку с пёрышком ещё и обсосёт…
— Бе–е–е! — сморщилась гувернантка, выронив лорнет. — Ну что вас на прозу тянет, давайте о поэзии, — вновь предложила она. — Ежели, к примеру, беспечный слуга, — подняв лорнет и обтерев его платочком, внимательно оглядела лакея: «Уж не ошиблась ли я? Антип ведь так меня любил… А бравый какой был…»
— Что вы замолчали, бонжур.
Вздохнув, мадемуазель Камилла продолжила:
— … подаст гостю нечистую тарелку. Ведь многие люди, привыкшие к опрятности, брезгают есть из посуды…
— Ха! Однажды Пахомыч из собачьей миски кость вытащил… И хоть бы хны. Обсосал…
— Ну, мне пора! — поднялась мадемуазель Камилла.
— Давайте ещё побеседуем, — спохватился Аполлон. — Вы знаете, — томно закачал он головой, — что моё имя переводится с греческого, как «губитель», — нежно взял её за ручку и чмокнул в щёку.
«Прям угрём прислонился, — вздрогнула мадемуазель Камилла, — и взаправду — губитель. Всю кожу мою загубит, хоть венчание отменяй».
Но свадьба в середине июля состоялась.
Второй влюблённой парой были работница Манька и её дружок Федька. То в доме, то в саду только и слышалось «Маню–ю–сь» и «Фед–ю–ю-сь» — так они себя называли. Но и здесь не всё было безоблачно и гладко.
Ирина Аркадьевна пригласила трёх деревенских девок убираться в доме по утрам.
К ужасу Акима, это были те самые обнажённые купальщицы, за которыми он подглядывал в лесу на озере в прошлом году.
«Ну, не то чтобы подглядывал, а так… любопытствовал», — обелил он себя.
Работника Федьку присутствие в доме трёх новых женщин в ужас не бросило, а наоборот, привело в приятственное расположение духа и рук, коими он постоянно щипал их округлости. Особенно доставалось широкобёдрой. У неё в синяках были все выпуклости, а у Федьки — лапищи до локтей.
Маньку подобное рукоблудие доводило до тихого бешенства, постепенно перераставшего в весьма громкое. Она, затащив коварного изменщика в сад, исступлённо орала на него, требуя
верности.Федюсь изумлённо разводил руками, обещая к полудню исправиться. Потом они мирились, целуясь и обнимаясь, что–то шептали друг другу, и исчезали то в конюшне, то на чердаке дома, то в купальне, где однажды их и застукал Аким.
Изнывая от жары и скуки, он сидел на прохладной скамье в купальне, дощатые стенки которой давали защиту от солнца. Крыши, в полном понятии этого слова, не было, но уложенные под углом гладко струганные доски, практически не пропускали солнечные лучи, зато хорошо пропускали свежий воздух. Дневной зной здесь не ощущался с такой силой, как на улице, к тому же всегда можно было охладиться в проточной воде, спустившись по лесенке в своеобразный бассейн, что с удовольствием и проделал Аким.
Не успел окунуться, как неподалёку услышал голоса.
«Как говорят земляки: «Кого это нечистый принёс?» — подумал он, и вздрогнул от довольного женского визга:
— Не надо-о, Федю–ю–сь! Ой, ой, щекотно-о.
«Так вот это кто-о, — узнал пришедших и выглянул в приоткрытую дверь, разглядев расположившуюся неподалёку на песочке у помоста, к которому швартовались лодки, влюблённую парочку. — Ух, ты!» — увидел пышные бёдра и мужскую руку, накрывшую сочную грудь.
— Ой, Федюсь, что ты делаешь, — закричала девушка, когда мужчина подхватил её и бросился в воду.
На некоторое время Аким оглох от женского визга.
«Ну и горлопанка эта Манюсь, — покачал он головой, наблюдая, как парень с девушкой кувыркались в Волге. Он то обхватывал подругу за шею и погружался с ней в реку, получая затем громкие шлепки по груди и плечам, то, озоруя, пригоршнями плескал воду в лицо любимой, отчего та, прикрывая ладонями глаза, счастливо верещала во всю свою лужёную глотку.
Вволю наигравшись, они вышли из реки и легли на тёплый песок как раз напротив приоткрытой двери купальни.
У Акима закружилась голова, и он вершок за вершком стал изучать лежащее перед ним обнажённое девичье тело, наслаждаясь живой упругостью, овалами, округлостями, покатостями, изгибами и всей поэзией плоти юной стройной девушки.
Чуть согревшись на солнышке, парочка поднялась и зашла в соседнюю купальню.
Дальнейшее Акиму стало неинтересно — там не было поэзии, и он отошёл от перегородки и сел на лавку, ощутив через некоторое время, что купальня начала угрожающе раскачиваться.
«По–моему, ещё немного и мы все очутимся в воде… Вот они удивятся, когда я между ними вынырну», — услышал мычание: «Фе–д–д-ю–ю–сь!» А в ответ пароходный гудок: «Ма–а–н-ю–ю–сь!»
Их свадьбу сыграли в конце июля, после приезда Георгия Акимовича с семьёй, и Глеба, с кошачьей своей копилкой.
____________________________________________
Состоялась этим летом, за тысячи вёрст от Рубановки, ещё одна скромная и незаметная свадьба. Женились Владимир Ульянов и Надежда Крупская, сосланные за антиправительственную агитацию в сибирское село Шушенское.
Село это, по сибирским меркам, не какая–то там глухомань, а волостное, с кирпичной церковью на центральной, дольше версты протянувшейся улицы.