Держава (том первый)

— Ну-у! Дай Бог не обжечься! — проглотил свою порцию кузнец.

— Чтоб клевало хорошо! — выпил следом рыбак и занюхал кепкой.

— Чтоб всю жисть так трудиться! — единым махом осушил стакан Ленивец.

— Веселей дело–то пошло, — подготавливаясь, высморкался в траву Егорка, с замиранием сердца наблюдая, как ходит кадык у Гришки–косого, медленно, с блаженным прищуром зрячего глаза, пропускающего вовнутрь свою долю.

Довольные, все свернули папироски и задымили.

— Братцы, можно и по второй, — затоптав прожженным сапогом окурок, жизнерадостно предложил кузнец. — Солнце–то ещё вона где, успеется с мостком…

Ясное дело, все его поддержали, определив на глаз позволявшую выпить высоту солнца. Даже дед Софрон.

— Выпьем, и по бабам! — выдал он тост, развеселив компанию.

Когда прикончили последнее, Митька опрокинул бутыль вниз горлом и потряс: — Сухо! — подвёл итог проделанной работе.

Разговоры, как водится, пошли весёлые. Афоня врал про рыбалку и уловы, так раздвигая длиннющие руки в стороны, что сбил деда Софрона и тот мирно захрапел на зелёной травке.

Всем было хорошо!

— Чтой–то солнце, робяты, уже за обед перешло, — вдруг опомнился кузнец, выполнявший по–совместительству роль астронома.

— Эк, хватился! — съязвил Степан.

— Начинать что ли? — поинтересовался Семён Михайлович.

— Что ж начинать–то? Начать начнём, а до вечера и не уложимся, — высказал дельную мысль Коротенький Ленивец, сладко потягиваясь и зевая.

— Нешто мало тут работы? Жерди надоть срубить и настилить, перила изладить… Рази ж всё успеешь? Лучше уж в другой раз на совесть сделаем, чем ноне кое–как, — поделился умными мыслями, которые из него так и пёрли сегодня, Гришка–косой.

— Э-эх, друг ты мой, — обнял его кузнец и отчего–то прослезился, — што мы, мосты никогда не ковали? Да тыщщи штук… А ежели выпили… Это да-а… Это верно… Это как водится у людей.

Все дружно поднялись, покидали в телегу лопаты, топоры, деда Софрона и нестройной, но довольной толпой, с чувством выполненного долга, направились в сторону Рубановки.

Степан и Семён Михайлович, помакав головы в кадку с водой, пошли косить траву.

Митька, доложив хозяину, что дело сделано, так заховался на сеновале, что до следующего утра Ермолай Матвеевич не мог его отыскать, чтоб начистить наглую морду поярче самовара.

«Целую бутылюгу водовки выглохтали и ничего не сделали, каторжанские рожи», — хватался он за сердце.

Рыболов Афоня, забыв, что на рыбалке не был, хвалился соседям, какую заловил сегодня рыбину, во всю ширь разводя в стороны длинные свои лапищи.

Коротенький Ленивец, удивляясь своей необычайной работоспособности — эвон в какую даль забрёл на обчество потрудиться, велел жене на этой неделе его не будить:

— Как проснусь, так сам встану, — строго погрозил ей пальцем.

Гришка–косой, отдохнув до вечера, заместо моста наконец–то починил табурет и гордо сидел на нём за ужином, важно оглядывая наургучившееся за день семейство.

— Пробездельничали весь день, — громил он усталых домочадцев, обращаясь в основном к жене. — Мотритя у меня. Спуску не дам, — постучал деревянной ложкой по столу, — моду взяли на моей шее сидеть. — А ты Авдотья, особо гляди, — погрозил сидевшей на другом конце стола худющей своей супружнице.

Пол–дюжины разнокалиберных детишек, не слушая косого тятьку, активно трудились над глубокой деревянной миской. Опомнившись, глава семейства шустро начал уплетать за обе щёки.

Получив выговор от мужа, Авдотья приняла скорбно–блаженный вид, а поднеся полную ложку ко рту, всю её вылила на видавшую виды кофту, потому что один из непутёвых, как и отец, отпрысков, случайно подтолкнул мать. Насупившись и скорбно поджав губы, в душе она таяла от удовольствия, ведь как приятно быть мученицей,

— Чего ты мам не ешь? — спросил подтолкнувший её сын, видя, что она обиженно положила ложку на стол.

— Спасибо, сыта уже, — схватила картошку в мундире и тут же уронила на юбку, принявшись дуть на обожжённые пальцы.

— Мамань, я только сейчас картоху из печи вынула, — кивнула на чугунок дочь.

— Ну что ж, — тоненьким голоском прогизнесла мать, поднимая ложку и поднося её к миске.

Но миска была уже пуста.

— Спасибо ещё раз, — поклонилась Авдотья детям и особенно окаянному своему мужу, который из–за бельма в два раза меньше видел её страдания. — Ну идите, посидите у крыльца, — отпустила домочадцев, принявшись убирать со стола.

«Да что же это деется на белом свете, — удивлялась она, — все напасти непременно случаются именно со мной. Даже безмозглые мухи и те, курвы с крылышками, нарочно плюхаются в ложку, когда подношу её ко рту. Просто бяда… Ну вот, опять, — подскользнулась на кожуре и больно ударилась рукой о стол. — А огурцы солёные что делают, паразиты, — потрясла ушибленной рукой и принялась промакать фартуком глаза, — беру самый толстый и именно он, паразит зелёный, оказывается пустым, — обиженно затрясла головой, —

ну ладно пустой, так ведь эта кислая нечисть, нарочно ещё, рассолом облить норовит, — тёрла красные свои зенки, — вот и в глаз что–то попало, — обомлела Авдотья, — ну это, конечно, лишнее», — пошла к дочери, чтоб та вытащила соринку.

В доме Рубановых царила атмосфера любви.

Лакей Аполлон просто изнывал от нежных чувств к мадемуазель Камилле. Любовь дошла до таких пределов, что он даже выучил слово «бонжур», коим и пользовался по своему усмотрению, так как перевод на русский забыл. Нежным излияниям ничего не мешало, ибо соперник — денщик Антип, остался тянуть солдатскую лямку в Петербурге.

Влюблённые сидели в саду на лавочке и упивались разговорами.

— Мон ше–е–р, — подняв к глазу раздобытый где–то лорнет, и через него разглядывая здоровенный, красный угорь на щеке любимого, — вопрошала мадемуазель Камилла, — и вас даже не затруднит рассказать мне порядок обеденной подачи блюд?

— Бонжу–у–р мадам, да ни скока! — бодро отвечал Аполлон. — Мы тоже почитывали несравненную Клеопатру Светозарскую.

— А–а–х! Как вы умны, месье, — игриво ударяла его в лоб лорнетом гувернантка.

— В дураках никогда не ходили-с, — приглаживал полосочки бакенбардов Аполлон и, рисуясь, обстоятельно объяснял: — всё зависит от рода обеда. На званых обедах суп никогда не разливают на столе, а наш брат разносит его в тарелках на больших подносах, а это, доложу я вам, огромное искусство… Не расплескать, не уронить, а с любезной улыбкой приподнести гостю, который берёт у меня с подноса тарелку и ставит её поверх своей, продолжая светский разговор и помешивая горячий суп ложкой.

— Как вы правы, душа моя, дуть для остужения горячего супа не должно, как это делает молодой барин, — скривила она физиономию. — До крайности отвратительно и совсем по–мужицки. У вас бы, мой свет, ему поучиться, — вновь навела лорнет на своего друга: «Какой угрище выскочил. Чего он его не прижгёт или напрочь не выдавит?»