Держава (том первый)

К радости прислуги и денщика Антипа, Рубановы Новый год встречали в доме Георгия Акимовича — и хлопот меньше, и без господского глаза веселее гулять.

Антип стреляться передумал: «Чего уж там, поживу последний годок, а потом, вместе со всем честны'м народом и родным полком, ноги–то протяну в одночасье от камней небесных, за грехи наши с небеси сброшенных…»

Он даже человечнее стал относиться к Аполлону: «Недолго козлу радоваться осталось, — а неверную Камилку и вовсе простил: — Потому как все бабы — дуры. Это ж чем надо думать, чтоб променять такого бравого ефрейтора на чудо в бакенбардах».

Пахомыч с Власычем плакали и прощались, мысленно прикидывая, сколько могли бы ещё выпить зелия, если бы не эти астрономы…

— А птичек–то как жалко, мать их яти, — тужил, качаясь из стороны в сторону Власыч.

— Да, робяты, — развивал тему Пахомыч, — от этих вчёных хорошего не жди, одно дерьмо на уме. Знают, гадючьи души, — жахнул стопарь и занюхал немытой башкой Власыча, — что живём мы и радуемся, вот и решили жисть испоганить.

— Ежели такое дело, то я за себя не ручаюсь, — вскочил с табурета кучер Архип Александрович, — будет дорогу переходить какой очкастый звездочёт неподкованный, враз с копыт сшибу экипажем, чтоб у него самого, подлеца, из глаз звёзды посыпались. Это надо же что удумали, мир загубить хотят, антиллех–х–енты…

Старичок–лакей молча щупал грудь у Марфы.

«Чего уж таперя, — думала та, пусть порадуется, страшилка, напоследок».

____________________________________________

Владимир Ульянов стоял у конторки, заложив большие пальцы за проймы жилета, и обдумывал следующую главу обширного труда «Развитие капитализма в России». Он любил работать стоя — лучше сосредотачивался и погружался в мысли. Ему было зябко, но отрываться от «рынков», так он называл книгу, не хотелось. Работалось легко и с удовольствием. За стеной гремели тарелками и чашками жена с тёщей.

«К празднику готовятся», — потянулся и взялся за письмо сестре с мужем и матери: «Я кончил четыре главы, и сегодня даже переписка их набело заканчивается», — перенёсся мыслями в Подольск, где жила сейчас мама с высланным туда младшим братом Дмитрием. — По моим стопам пошёл братишка, — с нежностью подумал он, — а маму по–человечески жалко, — представил худенькую, невысокую женщину, одетую во всё тёмное и с кружевной наколкой на седых волосах. — Траур! Вечный траур… то отец… то брат… бедная мама, — стараясь не скрипеть половицами, стал ходить по комнате. — То носила передачи в тюрьму старшему сыну, то мне, то сестре Анюте, вот и Митя, — высморкался в платок и вытер слезу. — Да что это я? Новый год ведь… и слабость нельзя показывать», — вышел из комнаты к жене и тёще.

— Наконец–то появился старожил «Шу–шу–шу», — с некоторой долей язвительности воскликнула Елизавета Васильевна. — У людей Новый год, а ты всё один сидишь…

«Тёща, она и в Сибири — тёща!» — улыбнулся зять.

«Ухмыляется ещё, — обиделась Елизавета Васильевна, — про меня, наверное, чего–нибудь нехорошее подумал, А сам весь никчемушний. Копейки заработать не может. Если бы не мать и правительство не поддерживало, по миру бы с Надюшкой пошли. Это ж надо. Сдал экстерном на отлично экзамены в университете, а когда стал в Самаре дела вести как адвокат, то все их и проиграл в суде», — саркастически улыбнулась она.

«Про меня чего–нибудь нехорошее подумала», — с уверенностью догадался Владимир Ильич, произнося вслух:

— Елизавета Васильевна у нас сегодня весёлая, — не спеша уселся за стол.

— Когда же и веселиться, как не в Новый год, — ответила тёща, раскладывая тарелки и вилки.

«После такого позора он и уехал в Петербург, где встретил мою Наденьку. Ох, лучше бы выиграл те дела… может, мы с дочкой отмечали бы праздник в столице, а не в Сибири… хотя, после декабристов, это почётно».

— За любимую тёщу! — между тем, предложил тост молодой зять, подумав: «Во чёрт. Против правительства и властей пишу — не боюсь, а тёщу… ну, не сильно конечно, побаиваюсь… Сейчас выпьет, и начнёт юность свою вспоминать…».

Елизавета Васильевна отвернула кран самовара и, пожевав губы, но ничего не сказав, наполнила чашку зятю, потом дочери и, наконец, себе.

— Надюша была совсем маленькой, когда мы с мужем, поручиком Константином Игнатьевичем Крупским приехали в Польшу. Он окончил к тому времени Военно–юридическую академию и сам захотел, чтоб его послали туда, на должность начальника уезда.

«Сразу начальником уезда, — хмыкнул в чашку Владимир Ильич и сделал вид, что поперхнулся чаем, — нет бы, прежде, судебным поверенным потрудиться, как я. Правда, конец карьеры у нас одинаковый, — опять хмыкнул в чашку».

Жена беспокойно глянула на него, а тёща окинула колким взглядом.

«… Я год в тюрьме отсидел, и на три сослали сюда. И Константина Игнатьевича тоже отдали под суд. Чего–то натворил там. Шесть лет разбирались его преступления… За три года до смерти, только и был оправдан сенатом. Тёща сейчас должна к мазурке переходить…»

— Ой, а как Костя превосходно знал польский… и дочку велел учить…

«Не угадал!» — удивился зять.

— … А как мазурку мой муж танцевал… Лучше поляков! — победно глянула на молодых.

Подыгрывая тёще в этом месте рассказа, зять обычно вставлял:

— Ну уж, лишку хватили… Поляки с детства мазугку обучены танцевать, — поставил чашку на стол и весело подмигнул жене.

— Ну, Володенька, тут ты не прав… Ты же не видел, а говоришь. Хоть у Наденьки спроси, — не думала она сдаваться. И кому? Зятю что ли? — Мне ли не помнить, дети, как он мазурку танцевал?!

— Пагтнёгша–то у него кто была? — глядя на тёщу, добродушно улыбнулся зять. — Газве с ней плохо станцуешь? — восстановил мир и хорошее настроение. — А тепегь, дети мои, — немножко передразнил Елизавету Васильевну, — непгеменно кататься на коньках. Да, да, да! Всенепгеменно и сейчас, — поднялся он из–за стола. — Наденька, где твои коньки?

За молодыми увязалась и мать.

— Снегу–то, снегу! Чистый, нехоженый, а как блестит от луны, — воскликнула Надежда, как воскликнула бы на её месте любая эмоциональная молодая женщина, да к тому же учительница, кем и являлась по образованию. — Володя, мама, а вон заячья тропа петляет, — как девчонка радовалась она. — Смотрите, как замёрзшая речка красива, — подняв перед собой руку с коньками, обводила вокруг, не веря своему счастью и мечтая, чтоб оно длилось вечно. Чтоб никогда не кончалась божественная эта новогодняя ночь. Чтоб всегда снег был так чист, как будущая жизнь, а рядом находились двое самых родных людей — мама и муж… — А тут что? — задыхалась от беспричинного счастья. — Скорлупок под ёлкой насыпано… Белка орешки щёлкала, — задрала вверх голову и, забыв о белке, залюбовалась бездонным звёздным небом: «Как прекрасна всё–таки жизнь, — как–то мимолётно подумала она. И зачем в ней что–то менять?»

— Господи! Светло–то как. Будто днём, — поддержала дочку мать. — Никто ещё не спит, — кивнула на неярко желтевшие окошки изб.

— Вот и плохо, что не спят, отойдите–ка в стогонку, — услышали звон колокольцев, раздававшийся всё ближе и звонче, и пара седых от изморози лошадей, запряжённых в кошеву, осыпала их снегом, обогнав на повороте у въезда в село.

Из саней слышался крик, свист и хохот.

— Местный богатей гуляет, — отряхивалась Елизавета Васильевна.

— Догуляется когда–нибудь, — помог ей зять. — Да ну их, пойдёмте кататься.