Держава (том первый)
Шрифт:
Засунув руки в карманы и насвистывая, чтоб успокоиться от неожиданной встречи, он катил по замёрзшей реке, далеко оставив жену и тёщу.
Владимир Ильич был материалист и не верил в конец света от «небесного дождя», или какого другого. Но верил, что сам сможет создать «конец света» для российской буржуазии и промотавшегося дворянства, и чтоб приблизить это событие, с утра стоял за конторкой, работая над своими «рынками».
____________________________________________
В выпускном классе гимназии
Кто думал о будущем, кто о гимназистках из мариинки, Дубасов о том, что делать после занятий — поиграть на бильярде или выпить. Дилемма разрешилась до гениальности просто — он совместил оба этих мероприятия.
Аким тоже совмещал мысли о будущем и о Натали. Но мысли о Натали стали как–то блекнуть, видимо потому, что давно не встречал её. На Рождественский бал она не пришла.
А за окном слышался смазанный расстоянием, мерный барабанный бой — как всегда, на семёновском плацу обучались солдаты. Барабанная дробь была до того тихая, что даже ссорившиеся на подоконнике воробьи заглушали её. Но главное не звук, а смысл. От чириканья смысла никакого не было, а барабанная дробь способствовала размышлению…
«В универе, где дядька преподаёт, конечно, легче учиться, чем в военном училище… не в смысле знаний, а в смысле дисциплины. Вон как Глеба муштруют в кадетском корпусе, хотя, по большому счёту, там учатся дети. Юнкер кадету не чета!»
Педагогов больше не трогали.
«Не до сук», — как говорил Дубасов.
К скелету свечи тоже не приставляли. Взрослые всё–таки. Англичанин Иванов вздохнул свободно, и опять стал вбегать в класс как на пожар. Но двоек в огромных количествах теперь не ставил.
То же самое и математик «Колёк». В этом учебном году его прозвище ассоциировало не с отметками, а с именем.
На переменах Шамизон, прижавшись к тёплому боку печки, хвалился победами на любовном поприще.
Рубанов, познавший тайну любви, абсолютно не верил выпуклым, близоруким глазам, похотливо блестевшим за круглыми очками.
«Врёт! Только на фотографических карточках и видел женщин», — делал пресыщено–загадочный вид Аким, лениво листая учебник.
В классе он прослыл за философа, потому что как–то сказал: «Скучно, господа! Единственная наша привилегия над животными — мы можем скучать…»
На гимназических балах стоял у стены или окна и задумчиво глядел в даль.
Не эту даль, что за окном, а ту, что в душе.
Многие гимназистки заглядывались на смуглого юношу с чёрными волнистыми волосами. Такого задумчивого и недоступного.
Даже родители стали замечать в нём что–то странное.
«Как бы не переучился парень», — переживал отец и решил приобщать сына к культурной жизни — водил слушать песни цыган в кафешантане за городом, и даже взял с собой поужинать в ресторан.
Жене и матери сообщили, вернувшись после полуночи, что слушали сводный оркестр пожарных дружин Санкт—Петербурга.
Не поверив мужчинам, Ирина Аркадьевна железной рукой прекратила культурную жизнь по отцовской программе, и стала водить мужа и сына в оперу, театр и балет.
«Балет ещё туда–сюда», — решили они.
Балет для русских офицеров был высшим искусством, благодаря стройным
ножкам танцорок.После представления Аким не раз наблюдал, как юные балерины из кордебалета Мариинского театра, весело садятся в экипажи гвардейских офицеров и вместе с ними куда–то уезжают.
Чтобы балерины дружили с приват–доцентами, Аким не заметил.
«Нет! Не нужен мне универ. Пойду в училище», — сделал он вывод.
Особенно укрепил его в этом решении увиденный им военный парад.
Он и раньше смотрел, как маршируют войска. Но тогда воспринимал парад глазами, а в этот раз воспринял душой.
В половине девятого утра, как и положено, Аким направился в гимназию. На улице было звонко от мороза, и он зябко передёрнул плечами, залюбовавшись укутанными в белый пух деревьями.
«Как на рождественской открытке», — мысленно отметил, обходя толстого дворника, посыпавшего перед магазином с широкой деревянной лопаты жёлтым песком.
Из двери хлебной лавки аппетитно пахнуло свежеиспечённым хлебом.
Снег хрустко поскрипывал под ногами. Стало тепло от быстрой ходьбы. Прокатившись на конке, Аким хотел уже сворачивать направо к гимназии, как услышал за углом мерный топот ног, и тут же увидел сначала стройного военного на белом жеребце, а затем из–за угла дома, где помещался трактир «Москва», показался стройный ряд музыкантов.
Прохожие останавливались, разглядывая солдат, которые, мерно топая сапогами, появились вслед за музыкантами.
Мимо Акима, чуть не толкнув его, придерживая ножны с саблей, пробежал офицер в серой шинели и, остановившись, молодым звонким голосом задорно закричал:
— Р–рота–а! Отбей ногу-у! Ать–два, ать–два! — и встал перед строем, картинно выхватив из ножен саблю и выставив её перед собой.
«Ой уж, ой уж, — позавидовал юному офицеру Аким, — ать — два, тоже мне…»
За первой ротой шла вторая. Крепкие, высокие солдаты с алыми погонами на плечах, бодро стучали по брусчатке сапогами, а их усатые лица с живыми, весёлыми глазами, держали равнение на трактир.
Другой уже офицер, подбадривая подчинённых, громко командовал:
— Ать–два, левой, левой! Подравняйсь, ор–р–рлы!
И солдаты расправляли плечи. Начищенные до золотого блеска бляхи с орлом сверкали на ремнях.
Затем проехали три конных офицера, с золотом погон на шинелях. За ними маршировал громадного роста солдат, с синим зубчатым флажком на штыке винтовки, которую держал в руках. Следом чеканила шаг ровная колонна солдат, с блестевшими на выглянувшем солнце штыками.
— Это семёновцы! — неожиданно хлопнул по плечу Акима подошедший Дубасов
— Тьфу ты, Дуб, испугал меня, — вздрогнул от неожиданности Аким, здороваясь с другом.
— В газете прочёл, что сегодня перед Зимним дворцом Его императорское величество проводит высочайший смотр войскам. Потом егеря пойдут, кирасиры, казаки и артиллерия.
— Ух ты-ы! Слушай, господин Дубинов…
— Дубасов. Могу и по шее…
— Тогда извиняюсь. Давай латынь и математику промажем, а сами на парад поглазеем?!
— А чо, давай! — без раздумий согласился тот.
Поймав извозчика, помчались к Зимнему.