Держава (том первый)

— Намного солиднее, чем свечу втыкать в мослы, — похвалил костлявую немощь Дубасов.

— Господа, меня именуют Николай Малюшин. Кто желает запечатлеться на память — гоните трёшницу и сфотографирую, — предлагал суетившийся возле костлявого отличника, весьма упитанный юнкер старшего курса.

Он широко улыбался и показывал стоявший на треноге фотографический аппарат.

— Какие щёки накачал, — толкнул Дубасова Аким. — Да не скелет, а его друг.

От желающих сняться для истории с мосластым красавцем не было отбоя.

Сфотографировался и Рубанов, обратившись потом к Малюшину:

— Господин юнкер, а можно с вами за трёшницу щёлкнуться? Только плакатик нужен другого содержания, например: «Я и павлон–двоечник».

— Это чтобы за отметки дома не ругали? — сообразил фотограф. — Да ради Бога.

Через десяток минут Аким запечатлелся для родителей, обнимая одной рукой упитанного двоечника, а другой — костлявого отличника.

Потрясённая рота вновь стала сниматься.

Фотографом на этот раз был Дубасов.

За идею Рубанов получил четыре снимка бесплатно, а Дубасов и вовсе заработал тридцатник.

В октябре, в торжественной обстановке, в училище проходила военная присяга.

Как и всякому славному делу на Руси, ей предшествовала большая церковная служба.

День был хоть прохладный, но солнечный, поэтому служба проходила на плацу.

Перед строем юнкеров установили аналой со Святым Евангелием и Крестом.

Юнкеров окружало ещё одно каре — родителей и родственников. Чета Рубановых стояла на почётном месте.

В торжественной тишине, старательно печатая шаг, к середине каре юнкеров вышел начальник училища в сопровождении командира батальона и поприветствовал их. После дружного ответа, волнуясь не меньше юнкеров младшего курса, генерал–майор Шатилов отдал команду:

— Р-равнение на знамя!

Оркестр грянул марш «Под двуглавым орлом», и у Акима восторженно заколотилось сердце, когда знаменщик, чеканя шаг, торжественно прошёл перед замершим строем и встал у аналоя, держа штандарт с золотым орлом на вершине древка.

— На молитву! Шапки долой! — скомандовал на этот раз полковник Кареев и священник, тоже волнуясь, произнёс:

— Повторяйте за мной слова военной присяги: «Обязуюсь и клянусь Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием защищать Веру, Царя и Отечество до последней капли крови…».

Аким повторял слова клятвы, но глядел не на священника, а на стоящего неподалёку отца, тоже шептавшего слова давно им принятой присяги.

И столько света было в его взгляде, что у Акима, отчего–то, навернулись на глаза слёзы.

Затем адъютант училища громко зачитывал военные законы, карающие за нарушение присяги и награждающие за храбрость.

Хотя Аким всё это прочёл заранее, сердце его трепетало от гордости — он становился защитником России.

А когда, в порядке очереди, подошёл к аналою, и приложился пересохшими губами к Кресту, Евангелию и, встав на колено, поцеловал краешек знамени, глаза вновь налились слезами и он понял, что судьба его навеки связана с Отечеством и армией.

«Не станет армии, пропадёт и Россия», — подумал он.

Ирина Аркадьевна тоже промокала платочком глаза, осознав, что сын больше ей не принадлежит безраздельно, и у него начинается своя, взрослая жизнь.

Максим Акимович постыдился достать платок и украдкой вытирал глаза ладонью. Этой минуты он ждал всю жизнь, иногда надеясь только на чудо. И оно произошло.

«Старший сын, придёт время, заменит отца и подхватит знамя защиты Отечества из его ослабших рук. Россия бессмертна, пока Рубановы оберегают её», — не стыдясь уже своих слёз, думал генерал.

После присяги и торжественного обеда, юнкеров на целые сутки отпустили по домам — кто жил в Петербурге. Иногородним дали увольнительные до вечера.

Аким получил первую в своей жизни увольнительную, и, взяв в каптёрке парадку, чтоб ушить, в повседневной форме отправился домой.

— Ой, похудел–то как, бедный, — всплеснула руками Ирина Аркадьевна, — а где твои прекрасные локоны? — с ужасом глядела на стриженую голову.

— Зато, мам, по канату могу залезть хоть на крышу дома.

— Слава Тебе, Господи! Научился, — с иронией глянула на сына. — Я всю жизнь об этом мечтала.

— Ладно язвить–то, — обнял Акима отец. — Зато мышцы крепкие стали. Смир–р–но! — вдруг рявкнул он, отметив для себя, что сын сразу вытянулся во фрунт. — На пользу пошла наука, — протянул ему 48 рублей. — Сгодятся в хозяйстве. Скоро и Глеб подойдёт. Форма, однако, сидит на тебе безобразно. Совсем не пригнана. Но ничего. К утру с иголочки одет будешь, — велел не мадемуазель, а мадам Камилле срочно звонить знакомому портному.

— А вот и фотографии, — развеселил отца и расстроил мать Рубанов–средний. — Так что на отлично учиться не обещаю.

Вволю наевшись, под руководством Антипа, разбирал и собирал винтовку, которую, по приказу генерала, денщик держал дома — вдруг опять воры полезут.

Максим Акимович не мог нарадоваться на сына.

Зато Ирина Аркадьевна была в шоке, глядя на то, как надежда и опора становится солдафоном.

«Ладно, Глеб. На него я давно махнула рукой, но Аким…»

После принятия присяги, на должности отделенных и взводных командиров, капитан Кусков выдвинул своих юнкеров.

Фельдфебелем роты стал, получивший третью лычку, Гороховодатсковский.

Начальник училища, приказом, утвердил его выбор.

Тощий Гришка Зерендорф получил две унтер–офицерские лычки и должность командира взвода, а Витька Дубасов, неожиданно для себя, стал командиром отделения и младшим унтер–офицером.

— Ученье и труд всё перетрут, — снисходительно похлопал он по плечу Акима. — Эх–ма! Оказывается, нет ничего лучше армейской службы.

Теперь на железной каретке дубасовской койки висела не какая–то там красная табличка, а солидная, позолоченная, с крупными красными буквами, извещавшими простых смертных юнкеров, что здесь спит младший унтер–офицер Дубасов.