Десантники

Когда я возглавлял райфо в Елатьме, то, если судья уезжал куда-то, он оставлял меня вместо себя. И некоторые дела даже давал разбирать. Все официально, с народными заседателями. И вот как-то он уехал в отпуск что ли и наказал: «Рассмотри три дела!»

Первое дело – два парня, хулиганье, изводили всю нашу Елатьму. Второе дело – колхозного конюха обвинили, что по его вине скот заболел. С этими делами я как-то разобрался, как потом время показало, вынес верное решение, и люди меня даже благодарили. А третье дело – какая-то женщина колоски собрала на колхозном поле. Красавица такая, до сих пор помню ее. Муж на фронте, а у нее двое детей, так она ночью на поле позади ее дома собирала колоски и кормила детей. А ведь по указу за колоски пять лет тюрьмы… Причем приговор уже был готов – посадить в тюрьму.

Но я все думал: ну как ее сажать?! Ведь у нее малые дети. Вызвал адвоката: «Сейчас же садись и пиши Сталину письмо!» Я почему-то не стеснялся писать. Продиктовал ему, такое дело, как быть? И представьте, очень скоро пришел положительный ответ, и не посадили ее. Вот и делайте выводы!

Но сейчас именно Сталина принято обвинять в наших огромных потерях. Мол, людей у нас не берегли и «завалили немцев трупами». Вот вы как считаете, могли мы победить с меньшими жертвами?

Константин Сергеевич Гришанов в наши дни

Пересол был, конечно… Вот я до сих пор не могу понять, почему нас так забрасывали? До сих пор не понимаю – смысл-то какой?! Мы же, когда приехали в свой батальон в Раменское, решили выяснить вопрос, который мучил нас все это время. Почему нашу группу сбросили прямо над селом занятым немцами? Но стоило нам только начать возмущаться, как нас вызвал комиссар батальона и строго предупредил: «Не поднимайте шума! План о вашем десантировании разрабатывался на самом верху! И целью его было – создать у немцев иллюзию, что у Красной армии есть большие воздушно-десантные части, поэтому нужно было демонстративно сбросить несколько групп». И рассказал нам, что одновременно с нами, только чуть южнее, сбросили группу из семидесяти шести человек, но она полностью погибла… Что нам оставалось?! Мы только молча кивнули, мол, приказ поняли, но нам было жутко обидно, что смерть наших товарищей оказалась частью чьего-то плана…

Интервью и литературная обработка: Н.Чобану.

Сибиряков Яков Григорьевич

Родился 26 ноября 1926 года в местечке Пиков Калиновского района Винницкой области.

Мой отец Григорий Шварцбурд, участник Первой мировой войны и Гражданской войны, был настоящим коммунистом, очень честным и принципиальным человеком.

В двадцатые годы отца направили работать на сахарный завод в село Уладовка, и вся наша семья вместе с ним перебралась на новое место. Уладовка была чисто украинским селом, в нем проживали всего две еврейские семьи. Места наши считались глухими, и с «цивилизацией» село соединяла только узкоколейная железная дорога от сахарного завода до райцентра Калиновка. Ничего хорошего о своем детстве я вспомнить не могу, оно было тяжелым, безрадостным и очень голодным. Старший брат Михаил (он был с 1919 г.р.) еще до войны стал кадровым танкистом, а сестра Геня (1920 г.р.) вышла замуж за армейского политрука Ивана Ивановича Прудкого, и я почти два года прожил с ними в Хмельнике, при воинской части, где считался воспитанником.

Но в 1940 году полк Прудкого был передислоцирован на Западную Украину, в Збараж, и было запрещено брать с собой воспитанников части на «новую границу», и поэтому мне пришлось вернуться к родителям в Уладовку. Начало войны стало для нас полной неожиданностью, уже через несколько дней в Уладовку перестали привозить хлеб из районной пекарни, и мне пришлось самому добираться до Винницы, к маминой родне, где еще можно было купить хлеб.

Вскоре мама поехала в Янов к своей больной матери, и взяла меня с собой, а еще через несколько дней к нам в Янов приехала сестра Геня, с двухлетним сынишкой Аркадием.

Мы не имели точного представления, что происходит на фронте, никто не призывал людей к эвакуации, и мы оставались в неведении, пока к нам не приехал заросший, весь черный Иван Иванович Прудкой. Он сказал: «Меня отпустили на полдня, чтобы я вас вывез на восток. Немцы скоро будут здесь. Собирайтесь. Поедете к моим родителям, в Черкасскую область», и пошел искать подводу. Он вернулся с подводой, а моя мама ему сказала: «Яшу забери. Я уже старая, мне немцы ничего не сделают. Я не могу оставить больную мать одну».

Я простился с матерью, и мы поехали до станции Калиновка. А там уже творился кошмар, станцию бомбили, беженцы брали поезда с боем, нам еле удалось втиснуться в вагон.

Пока ехали, наш поезд несколько раз бомбили, и когда налетала немецкая авиация, все люди высыпали из вагонов и ложились в поле, рядом с полотном железной дороги, а немецкие летчики, сбросив бомбы, переходили на бреющий полет и расстреливали пассажиров поезда из пулеметов. Как только немцы улетали, поезд немедленно продолжал движение, и все, кто уцелел после бомбежки, не оглядываясь, бежали к вагонам, и поэтому, в этих полях оставались лежать много раненых гражданских, а также десятки погибших людей, которых никто не хоронил. Помню один такой налет. Все бросились из вагонов в пшеничное поле, в том числе я с сестрой Геней, которая держала на руках двухлетнего сына. Рядом с нами ложился на землю военный с женой и взрослой дочерью, и мы инстинктивно потянулись к нему поближе, а он стал на нас орать: «Вон, отсюда! Отползайте!» Когда налет закончился и с паровоза раздались гудки – сигнал к движению, то все кинулись обратно к вагонам, а этот военный не смог подняться с земли – пуля попала ему в ногу. Его подхватили жена и дочь, и потащили раненого к вагону.

Я заметил у него в петлицах по три «шпалы», а на ремне у командира висела кобура, и я с недоумением думал в эти секунды: почему командир не стрелял по самолетам? Ну хоть бы для «фасона» пальнул бы пару раз…

Доехали до Черкасс, дальше добрались до Чигирина, где пережили очередную сильную бомбежку. Родители Ивана Ивановича жили в селе Шабельники, и добраться туда можно было только по реке, доплыть до пристани Бужин, а дальше идти пешком. Приехали к ним, нас хорошо приняли.

У деда, Ивана Палтоновича, был большой огород, своя корова, и он не бедствовал.

Я познакомился со своими сверстниками и целый день пропадал на реке, а что там, на фронте, творится, даже не задумывался, так как верил, что Красная армия любого врага сокрушит и сюда немцы точно не придут. Как-то утром просыпаемся, а все село забито немецкими и итальянскими солдатами. Через несколько дней немецкая власть издала приказ: «Всем неместным – зарегистрироваться в управе». Пошли туда. Я записался Яковом Сибиряковым, эту фамилию выбрал случайно, сестра подсказала, у них в части служил некий лейтенант Сибиряков.

Наступила осень, и тут однажды к деду приходит полицай и говорит: «Невестка и хлопец должны явиться в Чигирин, в полицию». Стало ясно, что кто-то уже на нас донес, мол, «невестка жидовка, а ее муж комиссар». Иван Иванович до призыва в армию был сельским фельдшером, и сохранились его «гражданские документы». Геня внешне на еврейку совсем не была похожа, курносая, с длинной косой. Но что делать со мной? Иван Палтонович мне сказал: «Иди, пройдись по селу, и скажи всем хлопцам, что ты нашел дядю в Черкассах и уезжаешь к нему жить».

Дед тем временем вырыл для меня яму в сарае, где-то размером метр на полтора, и прикрыл ее досками. Сестра с Иваном Палтоновичем и с маленьким Аркадием поехали в Чигирин, где эсэсовцы вместе с полицаями посмотрели на нее, заключили, что она – не «юде», и сказали «свободна». Потом проверили сынишку, посмотрели, не обрезана ли крайняя плоть, потрогали череп, и говорят: «Она не врет, они украинцы». Полицаи тем временем посмотрели на документы Прудкого, что он сельский фельдшер, а не политрук, и все, разрешили вернуться в Шабельники.