Десантники

А я спрятался в яме в сарае, и провел в этом убежище два с лишним года, до декабря 1943 года.

Два с лишним года просидеть в яме, каждый день ожидая облавы и смерти…

Как все это смогли выдержать в свои пятнадцать лет?

Потому и выдержал, что был совсем молодым, а иначе… сошел бы с ума.

Нередко плакал по ночам от безысходности… Хотелось выжить…

По утрам, когда бабка Химка приходила доить корову, она приносила мне что-нибудь покушать. Зимой, иногда, на ночь забирали меня в хату, а летом по ночам, пока не начались облавы, я ненадолго выбирался из сарая, посмотреть на звездное небо, а так сидел два года в яме и ждал какой-нибудь развязки.

Летом 1942 года, когда немцы подошли к Волге, а полицаи в селе проводили облавы, угоняли молодежь в Германию, дед Иван решил от меня избавиться, «прибрать» меня.

Что именно тогда произошло, мне потом сестра рассказала. Дед сказал, что прятать меня дальше опасно, что если меня найдут, то расстреляют всю семью, а дед хотел, чтобы хоть внук остался живым. Он уже вырыл в поле яму, чтобы меня закопать, но бабка его отговорила, что нельзя такой грех на душу брать… Благодаря бабе Химке я остался жить, и за это, всю свою жизнь, был ей благодарен, да будет ей земля пухом.

Кругом одни бескрайние степи, везде полицаи и немцы, мне просто было бежать некуда, о партизанах до зимы сорок третьего никто не слышал, местных партизан в округе не было.

Один раз на два часа остановился в селе какой-то отряд от Ковпака, идущий в глубокий рейд по немецким тылам. Сестра подошла к командиру отряда, рассказала все обо мне, и попросила забрать меня в партизаны. Но командир, услышав, сколько время я прячусь в яме, и что стал доходягой, ответил: «Нет. Он с нами не дойдет».

Начальником полиции в Шабельниках был бывший петлюровец, до войны работавший кучером в городе, возил прокурора на пролетке. Он что-то подозревал, и тогда ему дед Иван сказал: «Ты меня знаешь. И братьев моих помнишь. Старайся мою семью не трогать», и начальник полиции ему ответил: «У меня к тебе никаких вопросов нет». Понимаете, там все села раньше были «бандитские» и «махновские», а сам дед и его братья, Михаил и Иосиф, были людьми известными в округе, и их крутого, буйного нрава многие побаивались. Один из братьев деда был чекистом и погиб в схватке с бандами. После этого разговора полицаи к деду уже не приходили.

Никто в селе до осени сорок третьего года не имел ни малейшего представления, какое сейчас настоящее положение дел на фронте, чья сила берет, и даже само освобождение села произошло внезапно. Утром мне говорят: «Вылезай из ямы! Наши пришли!»

Что происходило с вами после освобождения села от немецкой оккупации?

Уже через два дня после прихода Красной армии пошел слух, что в райцентре заработал полевой военкомат, и я тотчас же решил уйти на фронт добровольцем.

Пошли с сестрой в Чигирин, что находился в пятнадцати километрах от нашего села.

В Чигирине еще находилась какая-то боевая стрелковая армейская часть, и среди офицеров мы увидели одного старшего лейтенанта, внешне похожего на еврея. Так оно и оказалось, мы подошли к нему, отвели его в сторону, и сестра в нескольких предложениях рассказала ему все, что со мной происходило во время оккупации. Мы задали ему только один вопрос, как поступить дальше, какую фамилию назвать в военкомате – Шварцбурд или Сибиряков?

Лейтенант ответил: «После войны со всем разберетесь, а пока лучше пусть останется русским и Сибиряковым. Кругом одни хохлы из оккупации. В спину в бою выстрелят и все…Лучше не рисковать…». В военкомате спрашивают: «Кто такой? Доброволец? Отлично! Это у нас всегда – пожалуйста!» Никакой медкомиссии, проверок, никаких лишних вопросов.

А выглядел я тогда просто ужасно, наверное, скелет смотрелся лучше и здоровее, чем я.

Кругом только мобилизованные украинцы из района, и я среди них единственный – доброволец и «русский».

Нас собрали в колонну и отправили в запасной полк, за тридевять земель.

Куда привезли?

В запасной полк в Бийске. Это был не армейский ЗАП, а натуральный концлагерь.

Зима, лютая стужа, а нас одели в старое тряпье, в рваные шинели. Вместо шапок выдали буденовки и при этом запретили при любом морозе опускать «уши» у буденовки.

На ноги выдали «обувку по сезону» – разбитые ботинки и обмотки. В этом ЗАПе был такой сильный голод, что если рассказать, не всякий поверит. Мы получали пайку хлеба, кипяток вместо чая и все… В ЗАПе было несколько ездовых лошадей, так их вскоре пустили под нож, но разве этой кониной можно было прокормить такую ораву людей. Командование договорилось с окрестным колхозом, что те помогут нам картошкой, и каждое утро мы совершали марш – броски по снегу, бежали километров десять до места, где находились колхозные бурты с мерзлым картофелем. Нам насыпали его в вещмешок, так когда шли обратно, мы, незаметно для сержантов, через дырки в вещмешке вытаскивали картошину и ели ее прямо в строю, как яблоко грызли. Люди в этом бийском запасном полку теряли последние силы и умирали от истощения.

Я не думаю, что нас морили голодом сознательно, но сам факт такого скотского отношения к людям забыть не могу. И когда кто-то начинал жаловаться, то сержанты из «постоянного состава» орали на нас: «Хохлы – суки! Скулите, падлы?! При немцах вам лучше жилось?! Закройте ваше поганое хохлацкое хайло!» Началась волна самоубийств, только в нашей роте человек пять повесились, или покончили с жизнью, вскрыв себе вены на руках. Нас там просто «довели до ручки». Что меня там спасло. Когда я уходил в армию, сестра мне отдала карманные часы своего мужа. Я эти часы продал гражданским в ЗАПе за две тысячи рублей. Каждый вечер у колючей проволоки, окружавшей запасной полк, собирались местные торговки, которые приносили оладьи из картошки с отрубями и продавали их красноармейцам по десять рублей за штуку. И я два – три раза в неделю покупал по десять оладушек, и только этим себя спас, а иначе бы загнулся. В этом «концлагере» мы пробыли два месяца, пока нас из Бийска не перебросили в Красноярск, где при запасной дивизии шла формировка новых полков.

Когда мы туда прибыли, то нас встретил старшина. Он посмотрел на нас, «законченных доходяг», и у него, видно, что человека бывалого, от удивления лицо перекосило. Он зычно произнес: «До столовой, строем… Отставить строем! Разрешаю идти кто как сможет, и можете держать друг друга за руки». В красноярской запасной дивизии была уже совсем другая жизнь, иная атмосфера. Здесь кормили почти сносно, началась нормальная боевая подготовка, и мы потихоньку ожили и снова хоть в малой степени почувствовали себя людьми, а не забитым голодным быдлом. Месяца через три стали приезжать «покупатели» и забирать к себе людей из ЗАПа. Первыми прибыли танкисты и артиллеристы и всех, кто выглядел здоровым, забрали к себе. Потом еще приезжали разные «купцы», разбирали людей, и в итоге нас осталось совсем немного. Прошла еще пара недель, и в июне 1944 года из остатков отобрали всех 1924–1926 года рождения, а таких оказалось человек сто, и отправили всю эту группу в ВДВ в город Киржач.

В какую воздушно-десантную бригаду Вы попали?

В 25-ю бригаду. По прибытии в часть первым делом нас спрашивали: «Какое образование?» И когда я ответил, что имею семь классов образования, то меня сразу, как грамотного, отправили в саперный взвод при штабе бригады.

Во взводе почти все ребята были из Сибири, имели по четыре класса образования, и я со своим семиклассным обучением считался там почти «профессором».

Сибиряки были все ростом под метр восемьдесят и выше, а я в яме так и не успел вырасти, и имел тогда рост всего метр пятьдесят восемь, был самым маленьким во взводе.