Desiderata. Созвездие судеб
Шрифт:
– Да какой секрет, Баль… – Наполеон только отмахнулся. – Понимаешь, он… Он уехать же хотел.
– Да, это я уразумел.
– А я – нет. Ходил с утра, кипел: очень уж, понимаешь, дядюшка меня измучил, и сынок его туда же… Фискал, каких было поискать. Ну, в общем, злился я злился, а тут этого пройдоху из Синода недобрым ветром принесло. И как давай он мне рассказывать всяческие гадости о Теодоре!.. И что ходит он нос дерет, и ни в грош никого не ставит, даже собственных вышестоящих чинов, святых отцов, опору церкви, а уж обо мне-то и речи не идет… Ну я и не выдержал. Спустил его с лестницы, ты как раз тогда подоспел. Не ухвати меня за руку, пожалуй, и дух бы из него выбил, из ябеды такого. И я не раскаиваюсь! – неожиданно резко добавил он. – Ни капли! Он свое по заслугам получил!
– Да-да, ваша позиция по этому вопросу мне также известна, – кивнул, следя за ходом его мыслей, Бальзак. Он теперь стоял перед зеркалом в одной расстегнутой сорочке и орудовал гребнем, приводя в порядок волосы. – И что же далее?
– А далее черт Теодора принес. Я даже сначала обрадовался: ну, думаю, сейчас я одного святошу другому предоставлю, и пускай себе его Теодор пропесочивает, он умеет… А он, Теодор этот, уезжать собрался! – Его Величество стукнул кулаком по постели. – И такая меня злость взяла, Баль… Горечь такая… – он покачал головой.
– Вас никогда друзья не оставляли, – понимающе протянул Бальзак.
– И это тоже. И еще то обстоятельство, что я доброе дело хотел совершить. Ну пусть бы без должности своей при мне находился, эка важность... А он так меня понял – неужто думает обо мне то же самое, что и все прочие?.. В общем, наговорили мы друг другу там, Баль… Чего не стоило бы говорить. Но я-то себя знаю, да и ты мне сколько раз толковал, что нельзя торопиться излишне, особенно когда эмоции через край хлещут. Вот я и дал ему сроку до вечера. Вроде бы и ему, но как бы и себе. К тому времени сам поостыл, да и думаю – надо нам поговорить и все досконально выяснить. Коли скажет Теодор самолично, подтвердит мои опасения – пущай катится, что ж тут поделать. Лучше знать, чем не знать, хорошо, что выяснилось в таком пустячном деле, а не в чем посерьезнее… А ежели нет – то пусть растолкует мне, скудоумному, может, я чего не понимаю, так что с меня взять, я человек военный, говорю, что думаю… – Наполеон покачал головой, сминая крахмальную наволочку под собой. – Верно ты когда-то говорил мне: отец мой куда хитрее был, и юлить умел, и всяческие козни подстраивать, чтобы по его выходило. К старости, правда, раздражителен стал невероятно. Не мог совладать с гневливостью. Она-то, доктора говорили, его и погубила, удар хватил старика… Ну да я к тому это, что во мне хитрости не очень много.
– Вам и ни к чему, – улыбнулся его собеседник. – Мне по душе то, что есть, а не то, что могло бы быть, если бы да кабы.
– Ну вот… Сели мы с Теодором, налил я ему, и потребовал, чтоб он все выложил. Он и выложил… Знаешь, Баль, и он ведь дело говорит. Нельзя, наверное, с живыми людьми так. Помнишь, мы когда-то уж беседовали с тобой о том, как августейшие особы к окружающим относятся?
– Помню, Ваше Величество.
– Ну вот и… – Наполеон запнулся, потому как в этот момент его Советник в конце концов покончил с приготовлениями и сбросил с плеч сорочку. Молча монарх протянул к нему руки, и, когда любимый, наконец, в них оказался – притянул к себе, прижимая грудью к груди, телом к телу.
– Вот так… – пробормотал он. – Так… Хорошо…
– Вы лежите на одеяле, – напомнил ему Бальзак. – Укройтесь. Не стоит рисковать и выстуживать рану, она еще слишком свежа.
– Да к черту эту…
– И мне не будет зябко.
После этих слов Его Величество все же завозился и устроился в постели как положено. Тщательно укутал любимого, все же не отпуская от себя ни на пядь, зарывался пальцами в его волосы и гладил светлую кожу, как будто сообщался с другим человеком посредством касаний, а не слов.
Все эти действия отнюдь не мешали Наполеону повествовать далее:
– Спросил я его: а кабы с тобой такая оказия вышла. Спал бы, держа в руках самое дорогое, что у тебя есть, и пробудился бы от того, что кто-то угрожает этому? И знаешь, Баль, он понял. Мы не так уж с ним и различны, с Теодором… Он потом, как принял на грудь хорошенько, такого порассказал мне…
– Например?
Император вздрогнул всем телом, ощутив над ухом этот короткий мурлычащий шепот.
Погрузившись в темноту, Бальзак словно бы избавлялся от привычной своей сдержанности, точно снимая маску ее вместе с костюмом. Наполеон сжал его в объятиях сильнее, притискивая к себе, словно желая вплавить в свое существо, сделаться с ним единым целым, ощутить еще ближе.– Баль…
– Да? – Советник почти касался монаршего уха губами, щекоча его теплым дыханием.
– Баль, ты хочешь узнать, чем дело кончилось, или соблазнить меня к чертям? – Наполеон жадно вжался в чужое плечо губами.
– Это зависит от вас, мой Император: чего ВЫ хотите больше, – темнота издала смешок голосом Бальзака. – Но вы отвлеклись. Что такого вам поведал святой отец, что вас так поразило?
– Да я-то думал, он тот еще скромник, – пояснил Его Величество. – Они же сдержаны очень, я имею в виду Теодора с Достием. Все у них будто через особенное сито проходит, как будто они не позволяют себе проявлять истинных желаний. И никак я не мог Теодору втолковать, что это сущее непотребство. Что нет, и не может быть никаких запретов между двумя любящими людьми, и что ежели для них двоих нечто нормально и даже желанно, нет, и не может быть никаких объективных причин, чтобы не совершать подобных действий.
– Ну а что же ваш духовник? – Император ощутил прикосновение к месту за ухом – проворные пальцы принялись почесывать его, словно настоящего кота, и он не сдержал звука нескрываемого удовольствия.
– Ммммм, он… Да каша у него в голове, понимаешь? Из вколоченных с детства запретов, из собственных нереализованных желаний, из нежности его к Достию, из сдержанности его этой вечной… Вот будь его ученик – уж прости за это слово – понаглее, так глядишь, и сорвался бы давным-давно наш духовный пастырь, да воплотил бы свои стремления. А он все боялся Достия спугнуть, оттолкнуть от себя, навредить ему. Словно тот дитя малое. Вроде бы и святой отец, и в душу самую заглядывать умеет человеку, враз отличает стоящего от гнилого внутри, а к самому близкому существу не смел так подступиться. Хорошо сейчас у них хоть немного с мертвой точки сдвинулось. Теодор понимать начинает, что вовсе он не отторгнет Достия своей истинной природой, что тот лишь рад будет, благодарен за доверие… Баль… Баль, что ты творишь…
– Слушаю вас.
– Да нет, змей подколодный, ты не только слушаешь… Ну, не играй с огнем. Я и так с трудом держусь, еще и ты дразнишь.
– Вам все еще больно? – теперь чужая ладонь накрыла упрятанную под бинт рану. Наполеон отрицательно помотал головой.
– Да я уже и забыл об этой ерунде. Тут другое. Не люблю я в подпитии с тобой баловаться, больно боюсь сделать, не рассчитать. Протрезвею, тогда уж…
– Ну и чем вы отличаетесь от своего духовника? – насмешливо поинтересовалась темнота над ухом. – М?
Наполеон не ответил, безмолвно скользя руками по чужому извивающемся подле него телу. Ему невыразимо приятно было сейчас все происходящее, и само осознание того, как льнет к нему любимый человек, как настойчиво он просит его ласки и внимания, как пробуждается его тело, едва лишь ощущая рядом его.
– Ничем вы не отличаетесь, – сам себе ответил Бальзак. – Ни на йоту. Будто отражения зеркальные. Ворчите на Теодора, а сами от него недалеко ушли…
– Доиграешься сейчас…
– Интересно было бы знать, до чего… – легкая ладонь от раненого места заскользила вдоль тела, вызывая у Его Величества приглушенный рык. – Кстати, – Бальзак вдруг прекратил дразнить Императора, перекатился на живот и заглянул тому в лицо, едва различая его выражение в темноте. – Вы так и не сказали, чем ваша дискуссия окончилась.
– Да чем она могла? Я напоил Теодора едва ли не до бесчувствия, а когда спохватился, уж поздно было. Так я его в опочивальню свел и Достию перепоручил, уложив. Надеюсь, назавтра худо ему не будет.
– Надейтесь-надейтесь…
– Да брось. Не грошовой же наливкой я его угощал. Вино из дворцовых подвалов старое, доброе, что от него станется… Даже тебе, неженке, поутру от него ни жарко ни холодно, а Теодор тебя поздоровее будет.
– Что ж, все же, вы навестите его завтра, а с утра позаботитесь, чтобы его не беспокоили. Надобно дать человеку проспаться.