Desiderata. Созвездие судеб

– Это ты верно заметил.

– Вы обсуждали еще что-нибудь кроме этого досадного происшествия, нашего с вами морального облика и личностных предпочтений?

– Нет. Зато уж эти темы обсосали до костей.

– Ну и славно. Надеюсь, больше у вас таких недоразумений не возникнет.

– Тебя это волнует?

– Это было… неуютно, – Советник зябко повел плечами. – У вас не так уж много друзей – я имею в виду настоящих друзей. Происшествие утром было подобно землетрясению. Я никогда не сталкивался с этим явлением лично, однако вполне способен вообразить, насколько это ужасно: когда самое надежное, что есть, сама земля, уходит из-под ног.

– Теодор для тебя – самое надежное? – ревниво перебил Наполеон.

– Вас ничто не затмит, – успокоил его собеседник. – Как в добром, так и в дурном смысле этих слов. Я же веду речь о том, что это было до крайности удручающе. Вы лишились маршала Жукова, с которым были дружны, и вините себя в его смерти. Вы могли бы лишиться и своего духовника, и снова же винить себя в его отбытии. И я рад, что ошибался.

– Баль, Баль, – покачал головой монарх. – И кому только пришло в голову, что ты черствый? Да ты нежнее новорожденного котенка, и так же слеп, когда до людских отношений доходит… Но ты не бойся. У тебя есть я.

– Да уж, кто, если не вы…

– Вот именно, – самодовольно подтвердил монарх.

– Что ж, я нахожу, что это не худший вариант из возможных.

– Если будешь болтать дерзости, я найду твоему рту более приятное мне применение.

– Вы все равно его найдете, и, коли так, не вижу причины, отчего бы не выразить свое мнение…

Только что якобы дремавший, угревшийся, Наполеон неожиданно сцапал собеседника, будто кот – мышку, и, не успел тот и слова вставить, как оказался впечатан спиной в перину, а сверху его придавил вес чужого тела.

– Я, кажется, предупреждал тебя, – хрипло прошептал Император, собственнически сжимая добычу. – Ты казался мне достаточно разумным человеком, чтобы внимать гласу рассудка.

– С каких это пор вы отождествляете с этим гласом собственный? – сделал вид, что удивился, Советник. Вид этот не обманул бы и дитя – а уж Его Величество и подавно. И он прекратил этот бессмысленный, хоть и такой приятный для него спор, завладев чужим ртом, и терзал его своим до тех пор, пока Бальзак бессильно не застонал ему в губы и не выгнулся умоляюще – и не получил того, о чем безмолвно просил, во всей его полноте.

Пока не ощутил, как любимый сам открывает ему к себе доступ, не раскрывается для него, не притягивает поближе. Такой же желающий, так же нуждающийся в Наполеоне, как и тот – в своем Советнике. Столь долгое время были они вместе и так давно проводили ночи вдвоем, что давно изучили всяческие особенности друг друга, и им вольно было не помышлять о посторонних вещах, погружаясь единственно в ощущения.

Наполеон никогда не мог даже вообразить себе, чтобы подле него был кто-то другой. Никогда он не встречал того, с кем был бы так же свободен, как рядом со своим ближайшим соратником, кто понимал бы его в той же мере и принимал бы так полно. Ему льстило то, что де Критез никогда не смотрел ни на кого другого, а если вдруг посторонние проявляли к нему интерес – всегда давал задний ход первым, попросту сбегая прочь, под надежное крыло Его Императорского Величества.

Однако и сам Советник, многажды размышляя об их отношениях, не мог придумать какой-либо достойной альтернативы. Он переживал за Наполеона, опасался за него, старался предугадать все его шаги и ошибки, предостерегал, увещевал, подсказывал, и всегда готов был покориться его воле, испытывая какое-то необъяснимое удовольствие от власти другого человека над своим существом.

Уже засыпая, погруженный более в дрему, нежели в бодрствование, и обнимая расслабленного любимого крепче, Наполеон прошептал ему на ухо:

– Ты не порицаешь меня?

– За что?

– За убийство.

Бальзак, перебарывая сонливость, обернулся к Его Величеству лицом, и прижался лбом ко лбу, будто заглядывая в глаза, в самую душу.

– Я никогда и ни за какие действия не порицал вас, – произнес он в ответ. – Что бы вы ни натворили. Вы это вы, ваши действия – часть вас. И, так как вы принимаете мои поступки, так же и я принимаю ваши. Зачем бы я стал отвергать часть вашего существа?..

Наполеон глубоко вздохнул, окончательно, кажется, лишь сейчас успокоенный, и, наконец, позволил сну унести себя прочь.

Поутру Достий, хоть и пробудился с трудом, не дал себе залеживаться и поскорее привел свою персону в порядок с тем, чтобы покинуть комнату и отправиться к святому отцу: узнать, все ли у того в порядке. Сердце было не на месте, и никак не получалось вообразить, каковы могли бы быть последствия минувших событий. Неизвестность же тревожила паче всего. Молодой человек преодолел привычный уже маршрут почти до середины, как внезапно его окликнули. То оказался ни много ни мало Император, удивительно бодрый и подтянутый для столь раннего часа, да и для вчерашнего своего досуга тоже. И шел он не с пустыми руками – Достий это отметил немедленно же. Даже походка у Его Величества изменилась, как будто он враз избавился от манер кавалериста. Причина этого оказалась проста: в руке он нес кружку, чем-то наполненную, почитай, до краев. Посуду эту Достий живо узнал по царапинам и приметной вмятине на боку – то была фронтовая кружка, старая и много повидавшая, и принадлежала она отцу Теодору. Собственно, эта кружка была единственной вещью, что осталась Достию, когда любимый его пропал во время переломной битвы. А потому молодой человек сохранил ее как мог бережно. В этой же кружке, завернутой в ветошь, долгое время обреталось письмо, нацарапанное карандашным огрызком на бланке для лекарств. Послание нашло своего адресата, нашла хозяина и посуда – святой отец даже мысли не допустил о том, чтобы выкинуть кружку. В ней он теперь заваривал чай – без чайника, а так, по-армейски. Почему сей предмет оказался у Его Величества, и чем он наполнен, Достий спросить не успел, потому как его с вопросами опередили.

– К Теодору идешь? – осведомился монарх, согласно своей разбитной манере минуя утренние приветствия, и, услышав утвердительный ответ, кивнул одобрительно. – Вот и славно – вместе его проведаем.

В комнатах было тихо, но духовник отозвался в ответ на обращение – он был все еще в постели, приводил себя в порядок, распустив волосы и орудуя гребнем.

– Доброго утра тебе! – Наполеон широко улыбнулся, заглядывая в спальню. Вид у него был лукавый. – Ну, каково тебе похмелье?

– У меня нет никакого похмелья, – нахмурился Теодор. Выглядел он, однако, не выспавшимся и даже чуть сердитым, только вот неизвестно почему – то ли он все еще не мог примириться с поступком Императора, то ли себя за возлияния простить не мог, то ли просто не хотел, чтобы его видели вот так, растрепанным и в исподнем. – Нечто мы много вчера...

– Не много, а ровно столько, сколько нужно было, – авторитетно возразил Император.

Достий опустился на краешек кровати, переводя взгляд с одного на другого. Он хорошо понимал, что даже если вчерашнее бражничание закончилось миролюбиво, повод у обоих чувствовать себя неловко все же был. Хмель выветрился, а вот их непростые невзгоды остались. Сердце заходилось от тревоги, когда Достий наблюдал неловкость меж своими близкими.

– Ну ты все одно лицом, я смотрю, зелен немного, – как ни в чем ни бывало, вещал Наполеон. – На-ка, я принес тут тебе. Славно поутру помогает.

Теодор принял кружку и изумленно в нее уставился.

– Это что же... это...

– Простокваша!

– Простокваша?

– Ты ее не признал, что ли? Пей давай. Я самой свежей затребовал.

– Ты что это, сам на кухню за ней ходил?! – кажется, духовник пришел в священный ужас.

– Само собой! – даже удивился Наполеон. – А кто же, если не я, позаботится о своем похмельном товарище?! – и монарх упер руки в бока и вздернул подбородок. Святой отец в ответ на это поджал губы и сощурился, будто хотел взглядом прожечь Наполеона насквозь. Тот подобным пламенным проявлением чувства отнюдь не впечатлился, и даже, кажется, приосанился горделиво. Достий, наблюдая такую картину, вдруг ощутил желание рассмеяться.