Desiderata. Созвездие судеб

– Ты что же, к поварихе ходил за простоквашей? – продолжал допытываться духовник и зачем-то уточнил: – С кружкой?

– Ну да, – охотно кивнул Его Величество. – Повариха наша, между прочим, весьма душевная женщина, и душа у ней обширнее ее роскошных форм. Я с ней издавна дружбу вожу.

– Ты, самодержец всея империи, ходил за кружкой простокваши? – снова переспросил Теодор. Судя по всему, перед его внутренним взором уже разворачивалось во всех подробностях видение этой высочайшей аудиенции в окружении кастрюль и сковородок, полу-ощипанных гусей и еще не перебранных круп. – Сам? Через весь дворец?

– Да что такого? – пожал плечами монарх, не усматривавший, кажется, в этом своем поступке ровным счетом ничего необыкновенного. – Я же не расписывал, у кого да по каким причинам головушка поутру разболелась…

– Не разболелась она, – духовник поболтал кружку и принюхался. Лицо его, вопреки всем попыткам сдержаться, преобразилось улыбкой.

– Пил бы молча, – Наполеон тоже улыбался, а еще ткнул дружески святого отца кулаком в плечо. Достий не выдержал и тихонько хихикнул от счастья и облегчения – мир теперь уж был точно восстановлен, и это не могло не радовать. А до чего радовались Наполеон с Теодором, преодолев теперь уж окончательно свое недопонимание и убедившись в том, что ни один из них другого не покинет и не осудит больше – и передать было невозможно.

Святой отец попробовал принесенного ему питья, и, очевидно, нашел его весьма приятным. Наполеон терпеливо ожидал, пока он не осушит кружку и не утрет лица ладонью, после чего протянул за опустевшей посудой руку. Но Теодор возвращать свое имущество не спешил – он задумчиво разглядывал нечто на самом дне, как будто вознамерился погадать на белых загустевших островках простокваши как на кофейной гуще.

– Чего это ты? – мигом насторожился Его Величество. – Вспомнил чего недоброе?

– Я сроду не бражничал, – ни с того ни с сего сообщил духовник ему, не отрывая глаз от кружки. – И всегда почитал это делом дурным и недостойным, таким, от которого добра не будет никогда, ни малейшей толики. Но знаешь… – он замялся, как будто сомневался, то ли говорить, то ли не стоит. Или не знал, как именно нужно задуманное выразить словами. Наполеон терпеливо ожидал. Ожидал и Достий – он сразу заострил внимание на происходящем, едва заслышал, как любимый помянул свое прошлое.

– Но знаешь, – закончил святой отец, – это в первый раз, когда мне не совестно за выпитое, и чувство такое... Целостности. Порядка, что ли. Нет, желания у меня пьянствовать с тобой не прибавилось, не подумай! Однако, я вижу, что от этого есть польза. И мне не кажется, будто ты нечто плохое по отношению ко мне совершил, напротив, позаботился на свой лад. Даже удивительно как-то…

– Это такое действо, что возможно лишь между друзьями, – сообщил он. – В нем мигом раскусишь фальшь, когда оно вынуждено, продиктовано необходимостью, а не тревогой… Это как за больным поухаживать! Ты же не станешь как зря и только набегами ухаживать за тем, кто для тебя не чужой?

Достий не смог сдержать улыбки. Мигом ему припомнились все его детские недуги, ангины и бронхиты, от которых терпеливо и заботливо выхаживал его настоятель Фредерика. Наполеон тоже, видимо, о чем-то смежном подумал, так как покусал губы, но не сумел совладать с эмоциями и улыбнулся.

– Откуда такие обширные познания? – заинтересовался тем временем святой отец. – Бальзак не из хворливых. Выглядит-то он конечно невзрачно, хворостиной перешибешь, но за два года ни разу от него и чиха не слышал.

– Потому что я присматриваю, – обстоятельно и с явственным удовлетворением растолковал монарх.

– И за мной решил присмотреть? – Теодор поднял кружку, как будто салютуя ею. – Напоить, а следом присмотреть – все верно.

Император только отмахнулся.

– Ты не видел просто, как мы с Георгием бузили…

– Да уж могу себе вообразить. Бальзак живописал, – поджал губы духовник. – Собраться, набраться, подраться, и поутру едва проспаться…

– Ну это он явно преувеличивает, – хмыкнул Наполеон. – Никогда мы под стол от этого дела не падали. И самому стыдно, и удовольствия никакого в результате… Но поутру у Георгия все равно голова трещала, а мне хоть бы хны. И его отпаивал, и Герге, и…

– Только бога ради, не перечисляй мне сейчас всех своих собутыльников!.. – запротестовал духовник. – Чует мое сердце, это затянется надолго… А тебя, значит, хмель не берет?

– Не брал бы – не пил бы, – пожал плечами самодержец. – Просто люди все разные. Одни шевелятся живее прочих, другим силы от природы отмерено поболе, а третьи вот как я. Сколько на грудь ни прими – утром живчиком. Ну а ты вот тоже молодцом, прямо на глазах розовеешь. Того и гляди встать попробуешь…

– Ты что, так же и с маршалом своим, упокой Господи его душу, разорялся?

– А то как же.

– Он, должно быть, на ноги поднимался, только для того, чтобы тебе воздать по заслугам за твой шибко длинный язык…

– Господь с тобой, разве ж я со зла?

– Господь-то со мной, – вздохнул духовник. – Не со зла, да с умыслом. У тебя прямо на лице все написано аршинными буквами – что потешаешься ты, и больше ничего. Это только твой Советник не в состоянии подобного прочесть, а всем прочим все отлично видно.

– Да-а? – Наполеон уже едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Обернулся к Достию и поинтересовался, все еще стараясь сохранять серьезность: – Что, правда?

Молодой человек прыснул, но все же согласно кивнул. Его Величество трагично заломил брови, сплел пальцы, будто собираясь молиться, и протянул комедийным дискантом:

– Ах что ж мне теперь делать-то…

Теодор все же не выдержал и засмеялся – и смеялся долго, утирая здоровой рукой заслезившиеся глаза и выпустив из нее гребень.

– Господи, – произнес он, – что ты за невозможный человек такой, а?! Никакого сладу нет!..

– Нет, есть! – тут же возразил монарх, и в ответ на его слова духовник изобличающее ткнул в него пальцем, как бы говоря: вот, а что я только что утверждал?.. Вслед за этим Император изобразил покровительственную снисходительность – так, бывало, смотрит на детей строгий, но добрый учитель – и спросил: – Ну, как тебе простокваша?

– Ты сейчас так проговорил, будто не только в кухню за ней ходил, но и самолично корову подоил и простоквашу эту затеял, – покачал головой Теодор.

Достий даже приоткрыл рот – он за мгновение успел представить себе такую картину: ранее утро, подворье, меж коровников шествует Его Величество, в мундире с позументами, в короне, на которой играет только-только взошедшее солнце, сияет в его лучах и железный подойник...

– А что, ты бы имел что-то против? – ничуть не смутился Император. – Я, значит, правлю тут Империей, а от коровы молока не добьюсь?!

– Ты бы с ней дружбу водил, небось... Как с кухаркой...

Достий не выдержал, отвернулся и прыснул в кулачок. Впрочем, смущаться и прятаться было нечего – остальные участники беседы веселья не сдерживали.

Отсмеявшись, монарх хлопнул себя по коленям и поднялся.

– Веселье весельем, а мне, увы, пора вас покидать, – сообщил он. – Что лично мне весьма огорчительно: до чего славно нам тут сиделось… Достий, ты уж уважь сегодня святого отца, поухаживай, а то ему нездоровиться…

– Наполеон!..