Desiderata. Созвездие судеб

В вагон курьерского Достий входил с волнением. Уже сам факт того, что они используют служебный поезд, говорил о многом. Стало быть, духовник хотел таким образом дать понять Бальзаку – возвращение неминуемо, потому как негоже зря гонять туда-сюда состав. И первым делом, когда Достий оказался наедине со святым отцом, спросил встревожено, где же Советник.

– Через пару купе от нас, – ответил отец Теодор. – В бумажки зарылся. Ты мне скажи лучше, чего он тебе такого наговорил тогда? На тебе лица не было.

– Да не в том беда, что он мне наговорил! – воскликнул молодой человек. – Ничего не наговорил, и это-то хуже… Я тем лишь обеспокоен, что сам мог ему что-то не то сказать…

– Полно, ты добрый слишком, чтобы хоть кого-то обидеть. На такое ты попросту не способен, – святой отец рассеянно потрепал Достия по макушке. – Я немного погодя сам все выясню, пойду да переговорю с Бальзаком…

– Ох…

– Чего охать-то? Не в духе он, и это мягко еще сказано. Ежели так его оставить – подумать страшно, до чего дойдет. Ты ведь заметил уже, он с душевными движениями совладать бессилен, все на Наполеона полагается, и сам это знает, а тут взял да и спилил сук, на котором сидел. Чего, спрашивается?

– Я думал – обиделся он… – почти шепотом выдвинул предположение Достий. – Ну… На Императора-то…

– Обиделся? За что же? Разве Наполеон чем его огорчил?..

Достий, как мог, прояснил историю с синодским прокурором для духовника. Тот, казалось, был повергнут в смятение – у него в голове не укладывалось, как эдакая идея могла прийти в обычно светлую и разумную советничью голову.

Святой отец, действительно, выждав час или два, отправился к Советнику, а Достий все метался от беспокойства, и ни читать не мог, ни задремать…

– Можно?

– Заходи, конечно, – монотонно отозвался Бальзак. – Но я занят.

– Вижу, что занят, – отозвался святой отец с нескрываемой иронией и уселся напротив собеседника. – Сколько ты уже читаешь этот клочок бумаги? Час? Два? И все никак сосредоточиться не можешь и хоть одну строчку уяснить, да?

Советник бросил мрачный взгляд на Теодора поверх пресловутой бумаги – видно, угадал духовник.

– Тебе что-нибудь нужно? – осведомился Бальзак сухим, холодным и колючим, словно иней, голосом.

– Нужно, – охотно подтвердил визитер. – Расскажи мне, что за беда у тебя? Почему ты никак не успокоишься и не уяснишь, что беды этой, как таковой, нет?

– И как же я могу разъяснить тебе то, – Советник сделал неопределенный жест рукой, – чего нет? – но с духовником Его Величества такие пассажи не проходили.

– Полно язвить, – отозвался он, ничуть не задето. – Так почему ты на завод этот свой сбежал?

– Предоставить тебе отчет?! – Советник буквально зашипел от негодования. Но Теодор поднял ладони, будто бы призывая к спокойствию, или показывая, что намерения его самые мирные.

– Не стоит сердиться, я вовсе не посягаю на твое священное право капать ядом в темном уголке и обвинять кого угодно в своих несчастьях. Но раз у тебя горе, кто мы будем, ежели не протянем руку помощи?

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Это неприятное нам обоим состояние пройдет с течением времени – всегда проходит. С вашей стороны было неразумно мешать мне и нарушать мои планы.

На сей раз отец Теодор молчал дольше привычного.

– То есть, – осторожно уточнил он, наконец, – ты уехал, чтобы вволю тебя поклевала твоя меланхолия, и чтобы никто из нас этого не наблюдал?

– Разумеется, – снова поджал губы Советник. – Это было логично.

– Это совершенно нелогично! Как только Наполеон это терпит?!

– Мне не хотелось бы, чтобы он терпел. Так что он не имеет об этом понятия.

– Баль… – от переполнявших его чувств, духовник перешел на доверительный, почти интимный тон. – Баль, это неправильно. Близкие для того и нужны, чтобы протянуть руку помощи в тяжелый момент.

– Я понимаю, когда помощь предлагается там, где она возможна. Однако не могу взять в толк, о какой помощи ты толкуешь в связи с… – Бальзак замялся, видимо, не зная, как точнее назвать происходящие с ним претурбации. – От пустопорожних слов никому легче не станет, – наконец, закончил он.

– Это не пустопорожние слова. Это поддержка, которую человек ощущает, и знает, что прочим он не безразличен. Ты бы только видел, с каким лицом нас Наполеон выпроводил!..

– Он был рассержен?

– Думаю, он завидовал, – с улыбкой подмигнул Теодор. И тон его и манера себя вести, ему не свойственная, кажется лишь еще больше запутали Бальзака.

– Но оно само проходит… – беспомощно произнес он.

– А в окружении близких пройдет куда быстрее. Ты попробуй – и удивишься, насколько последующий раз будет от этого отличаться… если он вообще будет!..

– Но Его Величество…

– Бальзак, послушай, – святой отец был само терпение. – На Наполеоне свет клином не сошелся. И на Гаммеле тоже. И на тебе. Свет вообще клином не сходится, нет у него такого свойства. Только человек себе такое способен выдумать.

– Уж ты знаешь, о чем говоришь, – дернул бровью собеседник. – Сам-то…

– Знаю. Это недостаток мой. Но я не о нем беседовать пришел. Ты шипи себе, сколько хочешь, я сердиться не стану. Я ведь понимаю, почему ты шипишь.

Бальзак вдруг принял непритворно усталый и замученный вид. Провел рукой по лбу и отвернулся, наконец, от груды документов на столе.

– Что там Достий? – спросил он тихо. – Ты его одного оставил.

– Наверное, спит уже, – пожал плечами святой отец. – Тут ему не грозит ничего. Пусть себе отдыхает. Ты мне поведай лучше, почему именно Гаммель тебя в такое состояние привел?

Бальзак снова поморщился, но на этот раз гримаса вышла болезненной, а не сердитой.

– Я сам знаю, он щебетун знатный, голову забьет только так. Но помилуй, почему именно он? Не я, не Достий, не Наполеон, не Георгина, в конце концов?.. Каждый из нас в той или иной степени умеет проделывать то же самое. Мы с Достием проповедники. Позволь тебе заметить, уметь достучаться до чужих душ – наш профессиональный долг. У Наполеона армия, можно сказать, из рук ест, он только слово молвит, и они уж на все готовы. Георгина – женщина, ты подумай – а у ней весь край Загорский шелковый, по струночке ходит… Но о наших способностях ты так не переживаешь, тебе и дела нет – наоборот, еще и планы строишь, где кто отличиться может. И только Гаммель…

– Дело не в нем…

– А в чем? Что он горазд этим и развлечь, и заставить сделать что-то? Помилуй, Бальзак. По почину Отца Небесного все люди разные. Ты-то можешь сомневаться, что тут Его умысел, однако, что есть, то есть. Ни один человек не может обладать всеми качествами. И уж мало, кто способен утверждать, что у него самого есть все черты характера, какие ему желательны. Как духовник тебе скажу, на все воля Божья. Как живой человек из плоти и крови – такое не всегда приятно. Точнее сказать – невыносимо.