Дети богов

Представляю выражение Вашего лица, когда Вы прочтете эти строки. Вы, наверное, решили, что мой рак добрался до мозга, и я просто-напросто брежу. Но мне-то было каково, в пустой лаборатории, в поздний час, абсолютно уверенному, что увиденное мной – правда, и так оно все и произошло? Выйдя из своего транса, я взял из стола Отто ключ от сейфа, вытащил меч (я с трудом мог удержать его в обеих руках, а ведь с детства занимался атлетикой), обернул его в какие-то тряпки и поспешил на трамвае домой. Там я собрал небольшой чемоданчик, взял все имеющиеся у меня деньги (оставив лишь то, что я должен был за месяц квартирной хозяйке) и с первым же утренним поездом покинул Берлин. Да, я бежал, бежал так далеко, как только мог, подкупая военных и чиновников. Я бежал в Бразилию и два года, до окончания войны и дальше, провел в небольшой деревеньке в самом сердце амазонского леса, на берегу реки Хапура, где лишь владелец лавки с грехом пополам мог связать два слова по-английски. О родном языке я мог и не вспоминать. Я выучил португальский.

Дальнейшее опишу кратко. В конце 1946-го года моя жизнь отшельника настолько мне осточертела, что я решился связаться кое с кем из моих бывших берлинских друзей по Университету (конечно, о том, чтобы заводить переписку с кем-то из наших, не могло быть и речи). Один из них сообщил мне, что, ко всеобщему изумлению, в 44-м году из города исчез не только я, но и Отто, и многие другие из сотрудников нашего отдела. По слухам, их арестовало гестапо. Я был в полном недоумении и уже размышлял о том, а не покинуть ли мне мое убежище и не разобраться ли во всей этой истории подробней, когда однажды утром у моего дома объявилось каноэ, а в каноэ оказался Отто собственной персоной. Он был почти неузнаваем: отпустил бороду и очень похудел. Казалось, ему не тридцать семь лет, а все шестьдесят. Он пробыл у меня всего один вечер. Не пожелал рассказать, как меня отыскал. Он вообще говорил мало, лишь упомянул – в ответ на мой страстный и испуганный рассказ о берлинских событиях – что в ту же ночь дух Фридриха явился и ему и велел бежать из города, забрав с собой дневники принца. Никаких видений в этом случае, правда, бедняга Фриц явить не успел: видимо, дух его не мог задержаться в нашем плане бытия достаточно долго и устремился в иные области. Так что мой рассказ Отто воспринял довольно скептически и в колдуна не поверил. По его словам, сон (Отто счел видение сном) его обеспокоил, и он поутру первым делом отправился в хранилище, чтобы проверить, в порядке ли Тирфинг. Обнаружив исчезновение меча, он поднял на ноги всех сотрудников, и тут-то и выяснилось, что меня нет в городе. Отдел и до этого держался на волоске, а когда гестапо пронюхало о моем бегстве с мечом, все разработки прикрыли, а Отто и многих других арестовали. Отто умолял, чтобы ему позволили хотя бы узнать о судьбе отправившейся в монастырь группы, но все впустую. Восемь месяцев он провел в концлагере. Его пытали, подвергали унижениям, но больше всего его мучило то, что он подвел под топор своих подчиненных. В общем, с его точки зрения я сыграл в этой истории очень неприглядную роль. Я пытался его разубедить, уверить, что, не похить я меч из хранилища, за ним бы наверняка явился колдун, но оправдания мои чем дальше, тем больше отдавали глупостью и суеверием. Впрочем, он меня не упрекал. Отто всегда был благороден и никого, кроме себя, в происшедшем не винил. Когда союзники освободили его из концлагеря, он все же попытался установить, что случилось с Фрицем и остальными. По его сведениям, они попали в горах в партизанскую засаду и погибли, даже не добравшись до монастыря. Я не стал возражать, потому что никаких доказательств истории с аббатом-колдуном у меня, конечно, не нашлось. В конце нашей беседы Отто попросил меня отдать ему меч, чтобы он смог довершить начатое, и чтобы семь лет работы вкупе с жизнями многих достойных людей не пропали втуне.

Я не уверен до конца, что им двигало: прежнее ли научное любопытство и стремление узнать истину, или вполне прозаическая, хотя и горазда более безумная надежда с помощью меча продлить свою угасающую жизнь. Отто умирал от рака. Когда я попытался отговорить его от возвращения в проклятый монастырь, он поднял рубашку и, взяв мою руку в свою худую ладонь, предложил мне пощупать опухоль у него в боку. И сказал, что не боится уже ни бога, ни черта, ни тем более приснившихся мне колдунов с саблями. Я с ужасом выдрал руку, как будто болезнь Отто была заразна. Ни слова не говоря, я прошел в комнату и отпер большой, купленный мной в соседнем городишке сундук, где хранился меч. Если честно, все эти годы я втайне надеялся, что индейцы обворуют мой дом и заодно приберут и проклятый клинок. Присутствие меча меня тяготило. Отто не стал делиться подробностями своего плана, лишь сказал, что собирается пробираться к монастырю через Швейцарские Альпы. Сондрио расположен недалеко от границы, и оттуда до монастыря всего два часа ходьбы. Италия тогда кишела патрулями союзников, и, несмотря на лагерный стаж, бывший член нашей организации, путешествующий с огромным мечом, несомненно угодил бы в лапы американских спецслужб. Те как раз интересовались исследованиями нашего ведомства намного больше, чем собственное руководство. Как я понял, в Швейцарии Отто ожидал надежный проводник, который проведет его к монастырю горными тропами. Утром Отто покинул мой дом, и с тех пор ни его, ни клинка я не видел.

Вот и все, милый Генрих, что я могу рассказать Вам о проклятом мече Тирфинг. Как Вы знаете, с момента моего приезда сюда я не покидал Бразилии, и, похоже, уже не покину. Вы вправе счесть меня трусом, но с того дня тридцать пять лет назад, когда меня посетил Отто и увез с собой меч, кошмары мои не пошли на убыль, а лишь участились. Как знать, может, они и послужили причиной болезни? В любом случае, надеюсь, что приведенные мной сведения окажутся Вам полезны. Еще раз заклинаю – держитесь подальше от чертова клинка. Однако, если Вам известно что-то о дальнейшей судьбе Отто и его поисков, мне бы хотелось перед смертью узнать: нашел ли мой бывший друг и учитель то, что так долго и страстно преследовал? Прошу Вас, напишите мне и передайте письмо нашему общему знакомому, который доставит его сюда. Поспешите, дорогой Генрих, потому что недолго осталось мне коптить этот свет. Передайте мой привет Марте и девочкам, и пожелания здоровья и счастья.

Искренне Ваш,

Дитрих»

Я отложил письмо. Гармовой, успевший заглотать все содержимое бутылки, но ни на йоту не захмелевший, смотрел на меня с ухмылкой:

– Ну?

– Что «ну»?

– Красиво колдун нагрел фрицев?

Я поморгал уставшим от чтения глазом и неохотно признал:

– Красиво.

Поганцу-Иамену нельзя было отказать в неплохом знании психологии. Меня, «гер-роя», он поманил приключениями. Труса – напугал. Человека посмелее и порешительней (и, с огорчением вынужден признать, поумнее, чем господин Ингве Конунг) отдал на растерзание гестапо. Да, красиво. Подловато, конечно, но красиво.

Перед волком я откровенничать не стал, но больше всего в письме мне не понравилось отнюдь не кровавая расправа с немцами (проверяли на себе) и не ушлость некроманта в манипулировании малыми сими, а вот эта история с детьми. Зачем некромант приютил в монастыре еврейских сироток? Зачем играл в непонятные игры с юными самоубийцами на крышах Будапешта? Зачем спас лисенка Ли Чин? Троица, триада, золотое сечение логики: просто так один и тот же паттерн три раза не повторяется, руны не складываются трижды в один и тот же узор. Как высказался бы на эту тему Ингри, «какое уж тут везение – в третий раз на десятый этаж карабкаться?». Правда ли некромант был неравнодушен к детишкам, беззаботным, безжалостным и безгрешным? Или же создавал он какую-то свою армию, тайную армию, которая в нужный момент вдруг воспрянет из-под земли или нарисуется на горизонте? Все, что я знал о мистере Иамене, склоняло ко второй версии. И версия эта меня тревожила.

– Чего хмуришься, герой?

Я коротко глянул на Гармового:

– Еще раз «героем» меня обзовешь, волчина – пеняй на себя.

Тот осклабился:

– Ой, не пугай, гражданин начальник. Пуганые.

– Ты зачем мне вообще эту страшилку притащил? Кто такой Генрих?

– Генрих Зиммер, его превосходительство штурмбанфюрер СС, кавалер Железного, Рыцарского и прочих крестов. Хитрая лисица. Никакой Атлантиды эта сволочь, конечно, не искала, а строили они военную базу в Антарктике. Для испытаний нового сверхсекретного оружия. Только оружие то – опаньки – не сработало. Иначе сидеть бы нам с тобой, не-герой Ингве, на астероиде, лапу сосать. Планету бы к чертям разнесло. Потом еще у них еще всякие мудреные были планы: тарелку на Вашингтон посадить, прикинуться инопланетянами. С воображением подходец.

Я почесал под повязкой. Свеженький шрам чесался невыносимо.

– Не чеши, Штауффенберг – инфекцию занесешь.

– Не плакай, Штирлиц – у меня иммунитет ко всем вашим инфекциям. Так что с письмом? Вы с Генрихом, я так понимаю, тут же кинулись в Сондрио, барельеф разыскивать?

Гармовой оскалил крепкие белые зубы.

– Кинулись. Только фига мы нашли. Монастырь заброшен, часовня разбита вдребезги: саданули в нее союзнички бомбой еще в войну. Пробовали подкопаться, так нас чуть не завалило. Да хер с ней, с часовней. Я тебе лучше скажу. Этот самый Отто, корпус раковый – он ведь живехонек.

Вот этого я не ожидал. Гармовой полюбовался на мою рожу, поигрывая застежкой портфельчика.

– Что, удивлен, касатик? И я тоже вот удивился. Мужик, конечно, здорово изменился и конспирировался тщательно, но нашлись людишки, опознали дедушку.

– Постой. Если ему в сорок шестом тридцать семь стукнуло, значит, сейчас…

– Во-во. Никаких раков, никаких крабов. Столетний старикашка, бодрый, как моя печень. С палочкой только ходит, с такой козырной тросточкой, на тросточке пуделиная башка.

…Тросточка. Старик с тростью, в фетровой шляпе, под мышкой газета. Похож на старого школьного учителя. Только что учителю делать в тибетских горах, Тень моя мама? Трость стучит по камням, зубаста луна, на острие катаны – звездное серебро…

– Чего это тебя так перекосило, князь?

Стакан с водой, стоявший на тумбочке, глазные капли, книжка, пакет с апельсинами – все с грохотом полетело на пол. Гармовой отшатнулся, уворачиваясь от водяной струи и осколков стекла. Дверь вынесло, в палату ворвался Ингвульф во главе своей четверки, стволы наизготовку.

Гармовой отскочил к окну, отряхиваясь, принял на всякий случай оборонительную стойку и заорал:

– Да в чем дело?!

Я медленно поднялся: так мертвец, наверное, лезет из могилы или вздергивается над каменным полом часовни.

– Твой Отто… Скотина отдала меч некроманту. Добровольно.

– Так а я, блин, о чем?..

Глава 2. Разговор с Отто

В Торонто уже вовсю цвели тюльпаны. Попадались, конечно, и нарциссы, и прочая цветочная пестрота, но тюльпанов было море. В аккуратных палисадничках перед домами, в парках, на клумбах перед муниципальными зданиями, всех цветов, от белого до бордового и черно-бархатного. Тюльпаны обычные, тюльпаны махровые, тюльпаны с вырезанными, будто лобзиком по ним прошлись, лепестками. Пока надо мной трудился гример, я успел расспросить его о причинах такого тюльпанного изобилия. Канадец не без гордости объяснил, что цветы – подарок голландской королевской фамилии. Во время войны их, видно, хорошо принимали в Оттаве, вот и снабжает королева гостеприимных хозяев каждый год новым запасом селекционных луковиц.