Дети богов
Шрифт:
– Ну, привет, Илия-пророк.
– Я не пророк, – спокойно ответил мальчик.
– Вырастешь – будешь пророком, – щедро посулил я. – А еще поэтом и чародеем.
Убийцу я все же решил не поминать.
– Я не вырасту, – так же спокойно ответил пацан.
Я обалдело мотнул башкой. С восьмилетним Иаменом общаться, оказывается, ничуть не приятней, чем со взрослой версией.
– Почему это не вырастешь?
– Я болен, – сказал мальчик. – Вы зачем пришли?
– Я зачем пришел…. Я пришел за тобой.
– Вы от мамы?
Я вздрогнул – и только потом сообразил, как выгляжу. Страшный
– Ага, от мамы.
– Она опять убежала?
– Опять.
Что за Фенрир – иду на поводу у этого шкета. С другой стороны, может, оно и к лучшему? Будто в подтверждение моих мыслей, пацан протянул мне маленькую ладошку.
– А?
– Пошли.
Я взял его за руку. Рука была тощей и очень холодной.
– Куртку хоть надень.
– Спасибо, мне не холодно.
– А что твои?
Я кивнул на дом. Он передернул плечами.
– Ничего. Мы ведь скоро вернемся?
Хороший вопрос. Мальчик поднял голову и посмотрел на меня. В глазах его отражалась небесная голубизна, по щекам бегали солнечные пятна и тени от веток. И мне на секунду показалось…
– Я уже видел тебя, – сказал я.
И мысленно добавил: ночью, в Будапеште, на крыше. Он нахмурился, может быть, вспоминая, а потом сказал тоном приказа:
– Отведите меня к маме.
Куда-то подевалось все карамельное веселье городка. Небо подернуло тучами. Померкли лужи, ветки осин торчали редко и голо. Похолодало так резко, что даже маленький упрямец рядом со мной не мог больше крепиться. Пальцы его в моей руке задрожали, зубы клацали. А у меня, как назло, опять ничего теплого с собой не имелось.
– Я же говорил – надень куртку. Или пальто, что у тебя там…
– Мне. Не. Холодно.
– Ага. Вижу.
Я понятия не имел, сколько нам еще предстоит идти. Невидимая нить в моей руке тянула упрямо и мерно, но очень медленно.
Из переулка вывалился какой-то мужик: то ли мастеровой, то ли подгулявший на ярмарке купчик. На нем был длинный пиджак с потертыми лацканами. Недолго думая, я велел мальчишке: «Стой здесь» и подошел к пьяному. Тот мутно уставился на меня.
– Ты чего, а?
– Пиджак снимай, – тихо, но убедительно сказал я.
– Нет, ты чего? Ты чего сейчас такое…
Я без размаха съездил ему в челюсть. Подхватил осевшего, содрал с него пиджак и усадил свою отключившуюся жертву у забора. Ничего, ему прохладиться полезно.
Мальчишка, к моему удивлению, не убежал и на помощь звать не стал. Я протянул ему пиджак.
– Я не хочу. Он грязный.
– Он грязный. А ты, если замерзнешь, будешь дохлый.
– Наденьте вы, вы тоже без пальто.
– Я переживу.
Он посмотрел на меня снизу вверх еще несколько долгих секунд и все-таки натянул пиджак – и стал смахивать то ли на Оливера Твиста, то ли на Гавроша. Горбатенького такого Гавроша с сабельной рукояткой под пиджаком. Я снова взял его за руку и потянул вперед. После минутного молчания пацан негромко спросил:
– Вы с мамой любовники?
Ну все, приехали.
– Еще чего.
– Нет?
– Нет.
Он еще помолчал. Потом заговорил:
– Когда я был маленький…
А сейчас ты, значит, большой.
– Года три назад.
Мама меня украла. У нее был любовник. Священник. Они меня заперли в комнате и читали молитвы. Говорили, что хотят изгнать из меня злого духа. Мама просила мне хотя бы молока дать, но священник не разрешал, говорил, что этим она питает дьявола. Что у меня должны кончится силы, и тогда дьявол изойдет.– Вот скоты, – пробормотал я.
Он замолчал.
– И кто же тебя вызволил? Дед с бабкой нашли?
Мальчик мотнул головой.
– Нет.
– А кто же?
– Никто.
– В смысле?
Пацан остановился. Я поглядел на него. И вдруг понял: он не жалуется. И не выговаривает свой тайный страх. Нет. Он меня предупреждает.
Я усмехнулся.
– Ну, что там произошло? Дом загорелся? Мебель начала цитировать Евангелие? Священника посреди молебствования хватила кондрашка?
Он опять промолчал – но я догадывался, что если и промахнулся, то не намного. Что-то там случилось у них нехорошее. И вдруг пацан сказал:
– У меня приступ начался. Очень сильный.
– Приступ чего?
Мальчишка не ответил. Упрямо сжав губы, потянул меня за руку. И мы снова зашагали.
Дома пошли все реже, чаще попадались пустыри, заросшие кустарником и сухой прошлогодней травой. Потянулись березовые и еловые рощицы. Деревья кое-где подступали вплотную к улице, которая становилась уже и не улицей, а дорогой. С темнеющего неба посыпалась мелкая крупа. Под ногами захлюпала проселочная грязь. Невидимая нить потянула сильнее, как будто ей передалось мое беспокойство.
Я и сам не понимал, куда мы идем, пока впереди, за редкой цепочкой елей, не зачернела невысокая железная ограда, и не вылез в небо купол церквушки с крестом. Тут уже затормозил я. Мальчик нахмурился.
– Это кладбище.
– Похоже на то.
– Это…
И вдруг он вырвал у меня руку и побежал вперед, в распахнутые ворота. Я несколько секунд хлопал глазами, и только потом кинулся за ним. И, конечно, опоздал.
У открытой могилы было совсем немного народу. Священник. Молодой человек в очках, с бородкой клинышком, в хорошем пальто и с кожаным саквояжиком – видимо, врач. Два каких-то полицейских чина. И двое с лопатами. И все. Груду свежераскопанной земли у края ямы уже успело присыпать снежной крупой.
Он остановился, не доходя до могилы, за высоким крестом. В этой части кладбища каменных надгробий почти не было, одни деревянные перекрестия, да и те покосившиеся, неухоженные. Над церковью глухо каркало – вороны готовились к ночевке. За колокольню валилось выглянувшее напоследок из туч багровое – словно брюшко насосавшегося крови клопа – солнце.
Длинные тени от крестов. Закат.
Я не добежал всего пару саженей – и не успел его подхватить. Затылок мальчика глухо стукнулся о землю. Тело скрутила судорога. Я все же подбежал и тупо смотрел теперь, как он бьется, закатив под веки глаза, как выворачивает под нелепыми углами руки и ноги, изо рта ползет то ли слюна, то ли пена… Я не сразу сообразил, что мне что-то кричат, и очухался, только когда человек с бородкой – врач? – отпихнув меня, упал на колени в грязь рядом с мальчишкой. Подняв на меня перекошенное от ярости лицо, он проорал: