Дети на дороге

«Был обыск», – подумал Лёша, оглядев с порога состояние комнаты; потом вспомнил, когда убирал в ней последний раз, и успокоился.

– Ну, пойди, посмотри, что ты собираешься назвать своим домом, – предложил он, вернувшись в кухню. Света послушно направилась в комнату, в дверях обернулась:

– Ты не пойдёшь?

– Нет, – сказал он и с грохотом поставил чайник на газовую плиту.

Зажигалку Лёша оставил в пальто, пальто – в прихожей, а он не хотел отвлекать бывшую племянницу от поисков приоритетов, надёжно зарытых в комнатном бардаке. Прикуривать пришлось от плиты; наклонившись, Лёша вспомнил, чем это может закончится, отпрянул от языков пламени, лизавших закопчённый чайник, оторвал кусок газеты бесплатных объявлений. В общежитии, где он жил студентом, печки были электрическими, риск остаться без ресниц, или чуба был минимальным, но старые привычки живут долго, не правда ли? Даже если пользоваться услугами посредников – сперва Лёша зажег обрывок газеты, подкурил от него, бросил пылающий клок в раковину.

Разгоняя сигаретный дым, он мерил крохотную кухоньку шагами, недоумевая: что Света делает комнате так долго? Не выдержал – в раковину прибавилась недокуренная сигарета.

Неслышно, как прокравшийся ночью гном, Света убирала разбросанные вещи по своим местам. Даже пальто не сняла.

– Света…

Замерла, брови испуганно взлетели вверх. Гнома поймали на воровстве.

– Тут подмести только нужно и пыль кое-где вытереть – и всё! – затараторила она.

Собрав в своём воображении некую комбинацию из серых стен КПЗ, заявления и полузолотых зубов в челюстях Гали, Лёша вложил всё это в свой взгляд и твёрдо произнёс:

– Уходи отсюда. Больше не возвращайся.

– Куда? – растерялась девочка.

– Сюда.

– Совсем?

– Да, совсем.

– А Город?

Зазвонил телефон, вот так: дзи-и-инь!

– Мама построит тебе новый.

– Тогда ты – даун…

– О’кей, – согласился он.

Дзи-и-инь!

Сигарета в раковине ещё дымилась – как благовонная палочка. Лёша сорвал трубку с аппарата.

– И-вновь-рад-слышать-свой-голос-родная, – произнёс он.

– Ты врёшь, паскуда трусливая. Она ведь у тебя…

– Сама паскуда, – Лёша обернулся, – девочка уже ушла. – Я тебе говорил: нет её у меня, хочешь, приди и проверь… Галина, ты хочешь..? – вкрадчиво промурлыкал он.

– Извращенец, – презрительно рявкнула трубка.

– Сама такая, – отозвался Лёша.

…Он остался без чая, выкипела вся вода, пока он на лестничной площадке вытирал детские слёзы ладонями и говорил:

– Мне нужно всего-то два дня, чтобы эту макулатуру утвердили и подписали, они же возятся с ней уже полгода, если не больше, а потом меня матушка твоя и пальцем тронуть не посмеет…

– А про что… (вперемежку со всхлипами, как блицами фотовспышек)… про что… прочто…

– Макулатура?

– Про что, – про Город?

Ещё одна слезинка – последняя.

– Про Город, – усмехнулся он; задумчиво посмотрел на небо сквозь мутное подъездное стекло.

– Свет, а что у тебя по биологии за год было?..

… на циферблате лет,

назад, назад стрелу я передвину…

Будучи замужем за молодым писателем, Лена Разумихина использовала целый ряд элементов – с обвиванием шеи руками, нежным шептанием-воркованием – для того чтобы добиться желаемого от мужа. С каждым месяцем комплекс этот терял свою эффективность, и теперь Лёша не смог вспомнить и одного фрагмента, но впечатление монолитной, затаённой требовательности осталось его памяти надолго.

Вот так однажды жена попросила-потребовала, чтобы он встретил свою племянницу после балета, или ещё какой-то другой подобной дребедени. Будет темно и поздно, сказала Лена. Многообещающее сочетание. Раскрасневшаяся после спортивно-танцевальных упражнений Светлана, выйдя на крыльцо, немедленно спросила: «А где мама?» Это было для неё большим достижением, спросить во так, напрямую, лоб в лоб, а Леша не знал, где её мама, он, вообще, так плотно сидел на своей собственной творческой волне, что не сразу понял: мать этой румянощёкой девочки – та самая безбашенная и взбаламошенная Галя. Ничего не изменилось. Рядом с Лёшей стоял ребенок, и по истечении нескольких лет тихо страдал, лишённый материнского внимания. В чередовании мартовских луж и ещё не успевшего капитулировать снега, Света шла, грустно склонив голову, не замечая ничего вокруг, даже ярких огней, долетавших к ним, сквозь голые ветви деревьев, упрямые аттракционные огни парка, явившиеся в земном воплощении теней далёкого и холодного спутника большой планеты…

Луна-парк работал допоздна, как кафе – до последнего посетителя. Уже, будучи залитой яркими разноцветными огнями, Света смотрела на пёстрое мельтешение длинноруких качелей и каруселей, не веря в то, что всё это может достаться ей в следующую же минуту, не догадываясь, что чудеса на свете происходят обычно без родительского вмешательства.

Прежде Светлана стеснялась своего мрачного, подозрительного родственника. Названия вроде «свёкор», «деверь» и уж конечно длиннющее «племянница» в памяти Лёши не оставались совершенно. Света была для него воплощением недоступного теперь детства – и оно стоило того, чтобы в один прекрасный день удивить, очаровать его…

Света разговорилась после первого же аттракциона. Рассказывала что-то своих школьных делах, что-то о биологии, о том, что у неё не совсем получается запоминать сложные термины и отряды. «Да ну, ерунда какая – биология», – говорил он. Но и после бесчисленных оборотов в холодном воздухе, где она, болтая в воздухе ногами, сияла ослепительной улыбкой, Света всё равно болтала что-то о школе. Это походило на бормотание во сне, или бред в затяжной детской болезни. Луна-парк был предсказуемо безлюден, опасно безлюден, многообещающе безлюден. На самую вершину «Чёртового Колеса» они отправились вдвоём; Светлана с такой силой вцепилась в поручень, что её пальцы были белее нерастаявшего снега, от холода, от испуга, оттого, что они вдвоём находятся так высоко, а вокруг – темно и пусто, а Лёша сидел развалясь напротив, смотрел на её поднятые вверх тонкие брови и думал о том, что, наверное, не один мальчишка в классе Светланы Ефремовой влюблён в эти расчудесные брови, и большие карие глаза, и нежные, по-детски обветренные губы… и не хотелось ни писать об этом, ни вставлять в какой-нибудь бесчисленный опус, или – ещё хуже – рекламную концепцию, или видеоролик, просто сохранить в себе впечатление и может быть даже не возвращаться к нему никогда, каким бы ярким оно не вышло.

Она успела достигнуть того возраста, когда можно развлекаться в «Комнате Страха»; Леша достиг того возраста, когда остаёшься бесконечно равнодушным ко всем этим пугающим прелестям из пластмассы, вроде костлявого скелета, или графа Дракулы. Поклявшись вслух сотни раз, что она не боится, нисколечко не боится, Светлана безо всяких приглашений и предупреждений забралась к нему на колени, немедленно затаив дыхание, лишь блестели в темноте широко раскрытые глаза. Лёша держал руки в карманах пальто и, поскольку месторасположение племянницы было привычным и непривычным одновременно из-за всё того же возрастного фактора, вынул руки в шуршащую темноту и положил их на тонкую талию. Света вздрогнула: впереди засветились зловещие зелёные глаза… а в следующую секунду она принялась чихать, часто, трогательно и забавно; Лёша подумал даже, что она выделывается, чтобы скрыть свой страх перед понарошными чудищами, обитавшими в «Комнате Страха». И вот так она продолжала чихать весь тот короткий псевдострашный путь, а когда оба выехали на свежий воздух, сказала: «Я же говорила, – не боюсь!» Пропутешествовав в тесной для взрослого тележке через мрачное подземельное царство с почти совершеннолетней племянницей на руках, Лёша принялся смеяться, а Светлана неуверенно улыбалась в ответ, удивляясь громкому смеху дяди Лёши.

Он забыл обо всём этом на следующей же неделе, вспомнил, когда Света позвонила на очередную квартиру, арендуемую молодой семьёй и произнесла примерно следующее:

– Мама говорит, что вы, ну… Это самое, так, просто от нечего делать… (вздох)… ПИШИТЕ!

– Чего? – переспросил он, подозрительно нахмурившись.

Это «чего» вернулось к нему много позже, отражённое детской памятью. Пожалуй, именно Светлана упорядочила в нём систему «думать-говорить» именно в такой последовательности. Это не единственный пункт, за который девочка несла ответственность, сама того не ведая. В какой-то книжке, скорее всего в той, что подарили ему коллеги по конторе, узнав о его незначительных переменах в личной жизни, Леша прочитал, как дети вызывают перемены в собственных родителях. Если следователь Соколов жаждал извращений, то путь найдёт их в переменах произошедших с Лёшей Разумихиным, молодым писателем, находящемся под влиянием семнадцатилетнего ребёнка.

Так Света, почти играючись, доказала Леше, что львиная доля его творчества понятна и доступна только ему самому. Завязка, развязка, кульминация развязка – в Лёшиных сочинениях всё это происходило в одном единственном месте, – в Городе, – а значит одни и те же персонажи, те же места действий. Как фотографии уютного уголка, сделанные с разных точек. Света не сразу в этом разобралась, ходила по его следам, послушно следуя указаниям: в конторе сказали, что он в редакции – девочка шла в издательство; в издательстве, что он в агентстве – отправлялась в рекламное агентство, чтобы узнать: «А кто это такой – тот же самый..? А это они где, там же где и..?» Ниточками складывался её маршрут в поисках создателя. Биологические часы Светланы не были выставлены должным образом, наверное, с самого раннего детства привыкла поздно ложиться и рано вставать и однажды…