Девственница

– За это я тоже должна получить очки.

– Хорошо. Три очка за первый поцелуй. Пять очков за то, что больше не девственница. И бонус два очка за то, что не закричала, когда я порвала твою девственную плеву рукой.

– Девять плюс три плюс пять плюс два - это... девятнадцать. Я всего в шести очках от того, чтобы вытянуть из тебя правду. Так близко. Давай еще раз займемся сексом, чтобы я получила больше очков.

– Большую часть ты уже знаешь.

– Но не всю, верно?

– Да, - призналась Элли. Не всю.

– Так это «да» для большего секса?

– Тебе нужно восстановиться. У тебя небольшое кровотечение.

– Знаю, - со вздохом ответила Кайри. Она закрыла глаза, и улыбка исчезла с ее лица.

– Ты в порядке?
– спросила Элли, натягивая сорочку Кайри, чтобы прикрыть ее груди. Она замерзнет в любую секунду, когда температура резко упадет.
– Ты не обязана отвечать, пока не будешь готова. А когда будешь готова, правильного ответа не будет. Если ты не в порядке, можешь сказать мне и это. У меня тоже был «не в порядке» секс. Мы можем поговорить об этом.

Кайри по-прежнему молчала. Ни слова.

– Кайри?
– настояла Элли.
– Ты в порядке?

Кайри перекатилась на бок, положила руку на грудь Элли и закинула ногу на ногу Элли. Элли притянула к себе маленькую дрожащую Кайри и поцеловала ее в лоб. Она почувствовала, как ее захлестнула волна счастья и прилив собственничества. Ее. Вся ее.

– Элли, - начала она, - что ты только что со мной сделала?

– Что?
– спросила Элли, собираясь с силами.

– Сделай это еще раз.

– Вот это моя девочка.

Глава 23

Гаити

Солнце уже село, когда они добрались до его пляжной хижины. Над водой висела луна. Звезды проснулись и вышли посмотреть на них. И как только они оказались в его хижине, Кингсли схватил Джульетту за руку и крепко прижал к себе.

Она обмякла в его объятиях, навалившись на него всем своим весом в знак полной капитуляции.

Он крепко поцеловал ее, и она обвила руками его шею. Благодаря ее росту она идеально подходила ему. Ее тело было крепким, теплая плоть и подтянутые мышцы, округлые бедра и полные груди. Он чувствовал ее силу даже в том, что она сдалась, и обожал ее за то, что она отдалась ему, хотя бы на одну ночь.

– Хочешь, чтобы я выпорол тебя?
– спросил он, проводя рукой по ее волосам и прижимая ладонь к шее.

– Пожалуйста, - сказала она. S’il vous pla^it.
– Я фантазировала, как ты делаешь это со мной.

– Он порол тебя?
– спросил Кингсли, отстранившись от одурманивающего поцелуя.

– Да.

– По его инициативе? Или твоей?

– Моей, - ответила она.
– Я просила его сделать мне больно.

– Почему? У тебя были такие фантазии?

– Иногда.
– Джульетта тяжело вздохнула.
– Но если честно? К двадцати годам я была его любовницей уже шесть лет. Я устала от него, он мне наскучил. Моя любовь к нему угасала. Притворяться было трудно, тем более что его интерес ко мне за это время только вырос. Теперь я - центр его жизни, и он тоже...
– Ее голос дрогнул.
– Я привыкла одинаково любить и ненавидеть его. Теперь... теперь чаша весов склонилась.

– Значит, ты попросила его причинить тебе боль.

– Да. Несколько лет назад. Мне нужно было что-то, что заставило бы меня с нетерпением ждать возвращения в его постель каждую ночь.

– Сработало?

Она кивнула.

– Сработало. Работает. Я больше не хотела его, но хотела этого, хотела того, что он давал мне ночами - боль, страх и силу. Я хотела этого, несмотря на то что не хотела его.

– Ему понравилось так же, как и тебе?

– Сначала он не хотел причинять мне боль. Мне пришлось умолять его сделать это.

– А почему он не захотел этого, если ты хотела?

Джульетта пожала плечами.

– Он белый. Я черная. Он француз. Я гаитянка.

– И это давило на его совесть? Цвет кожи и французский колониализм? А не то, что тебе было четырнадцать и ты продавала себя в обмен на жизнь матери, когда он взял тебя в первый раз?

– Не осуждай его, - сказала Джульетта, тыча пальцем ему в грудь.
– Ты не видел меня, когда мне было четырнадцать. Я бы тоже трахнула себя. И ты тоже.

– У меня есть совесть, - ответил Кингсли.

– Так ты свою называешь?
– сказала она со злой усмешкой.

– Ты ведь хочешь, чтобы я выбил из тебя всю спесь, не так ли?

– Bien s^ur, - ответила она с широкой улыбкой.

– Есть что-нибудь, что тебе не нравится, чего ты не хочешь?
– спросил он.
– Ограничения?

– Он вернется через неделю. К этому моменту у меня не должно остаться синяков. Это все. Он и я, мы занимались всем.

– Он насиловал тебя?

– Когда я того хотела. Ему не нравится, но это я люблю больше всего. Если я злю его, он соглашается, и после ненавидит нас обоих. Мне нравится заставлять его ненавидеть себя.
– Она улыбнулась, и Кингсли заметил вспышку тьмы в ней, зеркальное отражение его тьмы.

– Ты носишь с ним ошейник?

– Нет. Он дарит мне драгоценности и дорогую одежду. Так он показывает мою принадлежность ему. Я бы предпочла ошейник. По крайней мере, это было бы чем-то личным.

– Я никогда ни на кого не надевал ошейник. Ошейники для собак.

– Но надеваешь ошейник на собаку, чтобы, если она потеряется, ее можно было вернуть домой к законному владельцу. Ошейники не для собак. Они для хозяев.

Кингсли посмотрел на нее и на мгновение потерял дар речи. Наконец ему удалось выдавить из себя несколько слов.

– Я хочу владеть тобой, - сказал Кингсли.

Джульетта только рассмеялась и покачала головой.

– Встань в очередь.

Кингсли притянул ее к себе и поцеловал.

Джульетта сказала, что мечтала о боли. А Кингсли фантазировал, как причинит Джульетте боль с их первой ночи вместе. Дарить и получать боль было самым интимным актом, который два человека могли разделить друг с другом. Даже более интимный, чем секс, который требовал так мало мужества. Секс был биологическим зудом, не более. А боль была жизнью, доверием и все, в чем он нуждался от Джульетты, все, что он хотел дать ей.

Но он не планировал это на сегодня, просто фантазировал. И с собой у него ничего не было - ни флоггера, ни трости, ни плети, ни цепей. Это не остановило Сорена, когда они были мальчишками в школе. Но это был Сорен, и Сорен мог избить до полуобморочного состояния одним лишь...

Конечно.

Кингсли расстегнул ремень и вытащил его из петель брюк цвета хаки. Он похудел, живя на острове, вес, который ему не нужно было терять. Месяц назад он нашел ремень в сумке, тот самый, что лежал в кожаной сумке, хранившейся в том шкафчике, в сумке, в которой было все, что ему понадобится, чтобы бежать, если придет время. И сумка, в которой лежали последние и единственные вещи, имевшие для него значение. Ремень был в той сумке.