Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди
Шрифт:
Я водил ее в кондитерский магазин на Кировскую, покупал пирожные. Однажды она меня спросила:
— Какое мое стихотворение вам больше всего нравится?
Я ответил, не раздумывая:
Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжелый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы.— Это действительно великие строчки, — согласилась она.
Как-то были мы у Лили Брик. Пришли
— Сережин сын. Боже мой, какая я старая. У Сережи уже взрослый сын! Почему Сережа ко мне не заходит?
Отец мой к тому времени уже лет пять как умер.
Она обратилась к Катаняну:
— Ты помнишь Сережу? Его приводил Яша. Мы вместе ходили к Володе.
Кто такой «Яша», я не догадывался и не осмелился спросить. Но что «Володя» — это Маяковский, знал.
Беседовать с ней было интересно. Она внимательно следила за гостями и находила возможность сказать что-нибудь лично каждому. Потом был чай и «заходите, обязательно заходите».
Почти все мои друзья по литературным кружкам пошли «в литературу»: Роберт Рождественский, Игорь Шаферан, Володя Амлинский, Саша Тимофеевский, Наташа Рязанцева.
Как-то Роберт сказал:
— Лучше быть растратчиком, чем писать книги о растратчиках. Какие-то случайные люди будут решать, печатать твои книги или нет, а ты будешь бегать за ними и клянчить гонорар. И жить будешь, перебиваясь с хлеба на воду. А растратчик будет всю жизнь как сыр в масле кататься. Ну, посадят его лет на пять. Ну и что! А то, глядишь, и не посадят.
Растратчиком я не стал, но выбирал профессии, любимые авторами произведений авантюрного жанра. И теперь, когда мне уже больше восьмидесяти, я пишу автобиографию, которую, естественно, нужно было бы назвать «Автобиографией авантюриста».
11. Комсомол не трожь
11.1. Дела райкомовские
Однажды во время работы в МИДе для утверждения очередного дипломатического ранга я должен был пройти через кабинет секретаря парткома МИДа В. Стукалина.
— Держит по четверть часа, — жаловался мне коллега. — Вопросы задает. Докапывается.
Пришла моя очередь. Я вошел.
— Здорово, Олег. Как дела?
Мы с ним работали на комсомоле.
Пять минут беседы о знакомых — и я получил подпись.
Тогда действовало комсомольское братство. В стране узаконенного непотизма комсомол был единственной организацией, где можно было сделать карьеру без вельможной протекции. Недаром многие нынешние деятели начинали с комсомола: Ходорковский, Матвиенко.
Недавно я читал, что, когда кто-то удивился, почему вполне успешные люди празднуют сейчас День комсомола, один олигарх его обрезал:
— А комсомол не трожь.
На семинаре в Вашингтоне дама из Бруклина живописала привольную жизнь комсомольских начальников. Потом настала моя очередь подняться на трибуну, и я рассказал, что в мои годы зарплата секретаря райкома комсомола в Москве
была маленькой, никаких пайков у секретарей не было, ни к каким магазинам они не прикреплялись.Дама возмутилась:
— Не говорите о том, чего не знаете.
Я знал. Я четыре года проработал секретарем райкома комсомола в Москве.
Мой хороший знакомый Валя Водорезов был старшим инженером проектного института и получал 180 рублей в месяц. Потом его выбрали освобожденным секретарем комсомола института, и он стал получать 160 рублей. Когда ему предложили должность секретаря райкома на 140 рублей, он отказался: «Боюсь, как бы еще куда-нибудь не повысили».
Район у нас был особый — центр Москвы. Ни одно заседание не обходилось без того, чтобы мы не рассмотрели какое-нибудь «дело».
Учебные институты выгоняли из комсомола двоечников и прогульщиков; научные, в основном гуманитарные, пытались втянуть нас в обычную для них научно-теоретическую склоку. И те и другие боролись с моральным разложением. Министерства и всякого рода государственные учреждения редко выносили сор из избы, но уж если выносили, то это были дела с политической начинкой, тщательно отредактированные, с большим количеством длинных протоколов. Не давала скучать творческая группа: Союз писателей, шесть театров, консерватория, училище Гнесиных, ГИТИС, школа-студия МХАТ.
Заседания бюро кончались поздно ночью, когда городской транспорт уже не работал, и мы, члены бюро и секретари, шли через всю Москву пешком. Денег на такси у нас не было.
Помню, я долго стоял на углу Трубной и Цветного бульвара с Борей Хмельницким. (Будущий Робин Гуд был тогда секретарем комитета комсомола Щукинского училища.) Обсуждали дело студентки ГИТИСа, которая вела крайне неправедный образ жизни.
Борис посмотрел на часы:
— Пять. Через час поедут троллейбусы. Давай еще час поговорим о ком-нибудь. У нас в училище тоже есть пару блядей. И каких!
То и дело приходилось тормозить ретивых секретарей первичных организаций: бюро ГИТИСа норовило исключить из комсомола Ларису Голубкину за то, что та несвоевременно уплатила взносы за гонорар, полученный за «Гусарскую балладу», бюро Института славистики исключило парня из комсомола за то, что тот наотрез отказался жениться… на члене бюро. В МГИМО «раскрыли» заговор с целью покушения на Хрущева (всего-навсего!), а в Институте иностранных языков четыре (!) раза раскрывали «притоны». Правда, в одном случае то, с чем мы столкнулись, вполне подходило под это название.
Я спросил у секретаря иняза:
— Что у вас происходит на самом деле?
И он шепотом ответил:
— Так ведь совокупляются.
На самом деле вместо книжного «совокупляются» он употребил другое слово — на «е».
Члены бюро покатываются со смеху. Я стою и не могу понять, что происходит.
Обсуждали ЧП на единственной в нашем интеллигентном районе фабрике. Называлась она «Красный воин», там шили солдатские шапки. Две девчонки, учащиеся техникума при фабрике, поругались, и одна засунула другой бутылку… попробуйте догадаться куда. Врач не засвидетельствовал никаких повреждений деликатного женского организма, несмотря на то, что жертве было всего 14 лет.