Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

Наконец извлекли из колючего тоннеля – окровавленного, расклёванного бандиткой-вороной, слепого и жалкого, но не смирившегося малявку.

– Ого, – одобрительно заметил Цезарь Адамыч, разглядывая мокрый писклявый комочек на своей ладони. – Какая воля к жизни! Это надо уважить. Младенец, принесённый воздушной рекой. Новорождённый Моисей.

Может, он правда какой-то поляк, подумал Жорка. Так чудно слова подбирает, и так странно выговаривает: каждое слово на ходулях.

– У меня, вы ж знаете, Цезарь Адамыч, Герман котов не любит, этого схомячит за раз, как пирожное. Может, кто пожалеет, возьмёт? – с сомнением произнесла Ангелина Петровна.

– Я и возьму, – ответил тот просто. – Пошли, Моисей, Геринг евреев не любит.

Сгрёб котишку за пазуху и пошёл. Но тут же обернулся и бросил Жорке:

– Секатор прихвати, а то сопрут.

И Жорка, Жорка, который терпеть не мог ничьих указаний, как миленький поднял с земли секатор и пошёл за этим «поляком», которого так иностранно-красиво величали: Це-е-е-зарь Ада-а-аамыч! – пошёл как миленький следом.

А котёнок мгновенно стих, будто попал на своё законное место, где ему и положено отныне произрастать.

Кстати, первое время он там и сидел, за пазухой у Цезаря Адамыча, – довольный, сытый, в тепле, удовлетворённо мурчал. Был оттуда выдворен исключительно по стремительному набору веса. Таскать его уже стало несподручно. «Это как же африканские бабы всё время на себе своего дитятю таскают», – удивлялся Цезарь Адамыч.

Вырос Моисей в матёрого котищу, красоты немыслимой, зеленоглазой. Рыжим был, с крахмально-белой манишкой, с небольшими ушками на круглой уютной башке и сумеречными глазами такой силы мысли, такого пронзительного инопланетного ума, что оторопь брала в них смотреть.

Характерец имел паршивый, обладал, что называется, лидерскими качествами. Скажем проще: вытворял что пожелает. Кепки ему, гаду, недоставало и папиросы в зубах. По стенам лазал, как крыса. А мух ловил прям-таки залихватски: смахнёт в лапу, затырит, глаз прищурит и по одному коготку раскрывает пухлую ладонь: «Ах, ты ещё жужжишь, жива ещё, зараза?!» Хлоп – ловушка запечатана! В конце концов выкинет задушенную козявку, и пошёл по своим делам. Никогда эту дрянь не жевал, брезговал. «Что, парень, не кошерно тебе?» – спрашивал хозяин.

Заповедную зону кухни – тот уголок в комнате, где стояли газовая плита, холодильник и круглый стол с двумя стульями, – требовалось от Моисея охранять. Он умудрялся из кипящей кастрюли каким-то необъяснимым образом таскать куски мяса-рыбы.

(Впрочем, Цезарь Адамыч, адвокат кошачьего дьявола, повторял, что Моисей не вор, а добытчик, что, будь он человек, стал бы уважаемым медвежатником.) Двери этот кот открывал виртуозно: просто повиснув на ручке. Когда хозяин заменил ручку с рычага на круглую, Моисей разбегался, прыгал и, упершись задними лапами в дверь, передними крутил ручку в правильную сторону.

Единственно, чего он в жизни своей боялся, – улицы. Раза три, когда заболевал и Цезарь Адамыч трамваем ехал с ним к ветеринару, утыкался мордой в шею хозяина, закрывал глаза и непрерывным рокотом в отчаянии стонал.

«Его можно понять, – говорил Цезарь Адамыч, успокаивающе похлопывая кота по загривку, – он спасся из египетского плена, и кругом проклятые египтяне…»

Момент, когда процессия – впереди «поляк» с котёнком, позади Жорка с тяжёлым секатором – переступила порог входной двери, такой же синей и массивной, как ставень на окошке, – этот момент (всю жизнь потом считал Дызайнэр Жора) стал важнейшим в его судьбе. Даже более важным, чем день, когда бог, или кто-там-он-есть, нашептал в ухо Тамаре неотменимый приказ: ехать в Солёное Займище, отбить у пастуха Матвеича чужого и абсолютно не нужного ей пацана и привезти его в Астрахань.

– Вон, ящик видишь? – «Поляк» кивнул в угол. – Найди там соответственную ячейку и уложи инструмент.

Видимо, остался доволен тем, как расторопно и аккуратно справился с этой ерундовой задачей мальчишка, и командовал дальше: открыть дверцу навесного шкафчика, там аптечка. Давай сюда йод, нашёл? Прэвосходно! Бинт узкий… нашёл? Млодэц! Пипетка там должна ещё где-то быть, пошарь наудачу… Неужели нашёл? Герой… И синий пузырёк, мои глазные капли. Промоем ему на всякий случай зенки…

Потом Жорка уже по-хозяйски достал из холодильника «Саратов» бутылку молока, и найдёныш, мохнатый червячок, перевязанный бинтами, как раненый солдат, не заставляя долго себя упрашивать, слизывал и слизывал острым шершавым языком всё, что пипетка ему даровала.

Жорка боялся только, что его сейчас выдворят за ненадобностью – ну, сколько он может здесь торчать? А ему так нравилось тут быть: возиться с задохликом под руководством этого странного дядьки, которого он уже называл Цезарь Адамычем.

Котёнка намеревались определить в коробку из-под обуви, проложенную вафельным полотенцем, но тот проснулся и «поднял хай», как сказал хозяин.

– Это у него страх пропасть… – задумчиво проговорил он, – потерять ориентировку. Свойственно слепым… Вот что мы сделаем: мы сделаем из меня люльку. – Снял с крючка над раковиной длинное полотенце, обвязался им и положил котёнка к себе за пазуху: – Пока не прозреет, пусть сидит в тепле.

– Ну что ж! – и руку простёр туда, где стоял круглый стол с двумя венскими стульями. – Работников положено кормить. У меня ведь как раз баранина подоспела, когда ты меня вытащил этого десантника спасать. Надеюсь, не перепрела.

И Жорка понял, почему ему сразу тут понравилось, почему никак не хотелось уходить: здесь так чудесно, так вкусно, так пряно пахло!

Вообще, запахи еды – мяса или рыбы – он не очень различал. Тамара готовила честно, но как-то… промышленно и не подробно. Борщ в огромной кастрюле на неделю. Курицу, все более разварную по мере ежедневного разогрева каждым проголодавшимся. Ты лопаешь это изо дня в день, и уже мечтаешь, чтобы неделя закончилась и в воскресенье Тамара задумала бы нечто новенькое, опять же грандиозное по масштабам и совершенно неинтересное по содержанию. Что-нибудь из скудного арсенала своих кулинарных затей: тушёную капусту, например, которая через три дня тоже превращалась в тонну вялых лохмотьев. Ну, что поделать, признавалась она, вкусно готовят бабы, кого маманя и бабка учили с пяти лет. А я знала только дежурства на детдомовской кухне. Зато картошку чищу быстрее многих. («Ну да, – мысленно вставлял тут Жорка, – быстрее многих! Потому ты меня навечно к этой чистке и приставила».)

У Цезарь Адамыча, судя по аппетитным запахам из-под крышки чугунной сковороды, явно была маманя, а может, даже и бабка. Он так и стоял с насмешливо простёртой рукой, пока Жорка усаживался на стул, придвигал его к столу, снова слегка отодвигался, примериваясь. Ё-моё, тут и стол, и стулья были… как из дворца! – даже боязно: не поцарапать бы, не напачкать. Затем хозяин, открыв дверцу тумбочки на витых ножках, извлёк оттуда вилки, ножи, две красивые тарелки с красными и чёрными ягодами по кромке. Стал всё это перед Жоркой церемонно раскладывать. Неужели, мелькнуло у мальчика, он все эти фокусы даже перед самим собой каждый раз проделывает?

Насчёт ножа – в смысле, куда этот нож девать, – Жорка уже не беспокоился: навострился. К тому времени он частенько по воскресеньям обедал в доме у Агаши и знал, что культурно всё делать наоборот: вилку брать почему-то левой рукой, как придурок, а нож – правой, хотя вполне можно обойтись одной вилкой в правильной руке. Нож вообще только мешает, скрежещет по тарелке, да ещё морока: елозить им по куску мяса надо аккуратно, чтобы тот с тарелки не улетел, бывало всякое.

Вот что ещё ему нравилось: то, как непринуждённо двигался этот самый «поляк», не похожий ни на кого из Жоркиной жизни. Двигался одновременно быстро и расчётливо. За две минуты мимоходом нарезал в миску «брикадель», большую луковицу тонкими кольцами, добавил масла, соли-перца… и Жорка поклялся бы, что соли-перца там ровно столько, сколько в самый раз, а не так, как Тамара плескала – то пересаливая, то подавая преснятину.