Дневник метаморфа

В пути у нас времени много, а милая моя говорлива чрезмерно, если не запретить ей трещать, без устали выкладывает свои представления о мире и делится подробностями жизни своего народца, при всей примитивности, довольно-таки разумного, пусть у них нет ни письменности, ни технического прогресса.

— Я хочу пройтись в тишине вон до той скалы, — порою просил я, и Тенго убегала вперёд, чтоб добраться первой.

— Да ты что, я молчунья! — обижено говорила она оттуда. — Самка должна кричать чем погромче и почаще, чтобы все её услышали, быть голосистой и уметь постоять за себя и мужа, самая голосистая на старости войдёт в совет старейшин! Моя сестрица — так непременно, её никто перекричать не может!

Дорогой дневник, кажется, мне повезло, ведь рыбаки могли поймать её сестрицу…

— А самцы в совете есть? — спросил я, потому что не совсем понимал, к чему готовиться.

— Это самый почётный яйценосей общины! — как нечто разумеющееся сказала милая и выпучила глазки. — А иногда ещё шаман, если он самец.

На ночлег мы устроились в валежнике — во время урагана могучая сосна рухнула с корнями, теперь они топорщились во все стороны, словно щупальца, готовые схватить добычу. Под ними прятался лаз в глинистую полость, глубокую, прохладную и сухую. Я потыкал туда палкой, но никто не выскочил.

— Здесь безопасно, — сказала Тенго, зажмурившись и оглядевшись своим сканером, как умел их народец.

Мы залезли под сосну и как-то сразу нашли в глине отличных червей, светло-розовых, сочных и лёгких, буквально проскальзывающих между губами. В последний раз с таким удовольствием я кушал бургер-терияки в KFC. Уверяю, дорогой дневник, черви были не хуже, и я вмолол какое-то дурное количество, пока не понял, что, в принципе, сыт.

Когда совсем стемнело, я заткнул вход рюкзаком и улёгся на боковую, такой усталый, что сразу бы уснул, не начни Тенго лизаться. Шубе она уделяла много внимания, если не болтала, то чистилась, и сразу после ужина занялась своей гигиеной, а затем и моей. Вылизала уши снаружи и внутри, морду и лапы, не скрою, было так приятно, что я стал мурчать — горло само по себе издавало низкие рокочущие звуки. Потом грудь, живот, покрытый самой густой шерстью, и ниже, ещё ниже… Вот тут я испугался и стал её отпихивать.

— Подожди, — говорю. — Там не лижи!

— Чего это ради хранителей? — удивилась. — Это же мои яйца!

— Знаем мы эти штучки! — покивал я. — Сейчас налижешься, тентакль вылезет, прионы тебя знают, куда ты мне яйцо отложишь на этот раз, я и этих ещё не выносил…

Она загудела, смеясь, я тоже немного погудел в знак осторожной шутки, но продолжал опасаться эдакой интимности.

— Какой ты глупый, а я сперва-то думала, что шаман и всё знаешь! — воскликнула Тенго. — Расставь-ка лапы.

И я расставил, дорогой дневник. Отчасти из любопытства, а отчасти — помятуя об отравленных шипах в основании её лап. Я, всё-таки, изнасилован и похищен, дело всякого похищенного — повиноваться… Головка Тенго склонилась к моему паху и шершавый язычок лизнул выпирающие яйца. Срань господня, как же стало хорошо от движений её быстрого и влажного языка! Не знаю, с чем сравнить острые уколы наслаждения и фейерверк прекрасных чувств, с кокаиновым приходом, или прошлогодним человеческим ещё сексом с анилингусом в дорогом массажном салоне? Нет, тот секс даже в подметки не годился моим искромётным ощущениям — я словно в цветущих райских садах очутился. Больше ни о чём не думал, просто мурчал и постанывал, изгибаясь и прижимая её голову к своему паху, а затем крепко обхватил Тенго за спину обеими задними лапами и прижал ещё крепче. Оба яичка напряглись и ещё больше выдвинулись навстречу горячему и влажному, восхитительно-шершавому языку милой, и до кончиков усов накачали меня эндорфином. О, продолжай, дорогая Тенго, не останавливайся, умоляю! Мне хотелось, чтобы это длилось вечно. Однако, вот последняя плёская волна острейшего наслаждения окатила меня всего, и отступила, унося с собою мелкие камни и ракушки, оставляя за собой чистый и гладкий песок спокойствия и довольства.

Мы уснули, свернувшись большим клубком. Дневные мои мечты о Нобелевской премии за открытие адаптанта, о возвращении в социум, цивилизацию и родную среду обитания стали казаться мне нелепой чушью.

Глава 18. Охотник

Шульга ладонью вытер кровь с лица и бороды, пультом врубил приблуду и перевёл дух. Зверь ушёл.

Безголовый майор лежал, широко раскинув руки, одна так и держала стаканчик, накрепко в него вцепившись в последней судороге. Земля под ним напилась щедрого подношения и стала чёрной, на траве дрожали рубиновые брызги. Алексей сидел ближе всех, вот его и окропило. «Чувак помер счастливым, — подумал он. — С чувством победы, в мечтах про орден, с кайфом опостограмившись. Даже испугаться на успел…»

Чего нельзя было сказать о консервах. Дядя Коля стоял смертельно бледный, его нижняя губа мелко тряслась, отчего он походил на огорчённого старого пса, вдруг получившего от хозяина по морде вместо мозговой кости со стола. Тарас сцепил руки и дрожал всем своим крупным телом, бесконечно озираясь по сторонам, рот под вислыми усами приоткрылся. И только Саныч держался норм, стоял у майорского трупа почти такой же, как всегда — нагруженный рюкзаком, с мрачной складкой между мясистым лбом и круглым коротким носом.

— А ну-ка, что тут у нас… — Шульга присел на корточки и пробежался по карманам, положил на землю нож и винтовку, снял наручный комп майора.

Тот был забит барахлом. Довлели кофейные картинки «с добрым утром», трогательные дневные зайцы и украшенные серповидным месяцем «спокойной ночи» от пожилой уже мамы Павлика, мемасики для женщин майора, тупые и маскулинные мемасики для товарищей. В «Действии» нашёлся паспорт, документы на дом, на второй дом, оружие, даже доступ в заповедник. Алексей стал искать скрытые файлы и нашёл папку с порно, в котором превалировали трансы, но вкраплялось и БДСМ.

— Фу, блядь, фу, нечисть, — сказал дядя Коля, приходя в себя. — Нахера ты это смотришь, Петрович?

— Заткнись, — бросил Шульга.

В порнухе пряталась ещё одна папка, та была под паролем и зайти никак не получалось. С отпечатком пальца Шульга справился — просто взял равнодушную, пока ещё тёплую майорскую руку и приложил. Но следом выскочило окошко «введите цифры», и для Алексея всё заканчивалось. Ни одна из придуманных комбинаций не совпала.

— Так, все идёт назад, в колонию, — сказал вернувшийся к жизни Тарас. — Там ксенорешётка.

— В хуёнию, — огрызнулся Алексей. — Ты взял задаток? Нужен и расчёт. Или ты думаешь, что вояки с тебя свой янтарь обратно не стребуют?

— Я жить хочу, — гнул Тарас. — Я сам отдам задаток, на хуй он мне, мёртвому?

— Завали хлебало.

— Тебя никто старшим не назначал, — поддержал коллегу дядя Коля. — Покажи-ка документ, в котором написано, что в случае гибели начальника группы ты принимаешь полномочия!

— Вот мои документы! — Шульга развёл руками. — Я здесь бил зверьё ещё в те времена, когда у тебя на баб стояло. Кочай бренчать, как хуй в бидоне! Надо дело делать.

— А где печать? — осведомился Тарас.

Шульга подпрыгнул, словно пружина разогнулась, и врезал со всей силы в мясистый нос. Тот с хрустом сломался, Тарас осел на землю, но сразу встал, вытирая усы ладонью. Дядя Коля отступил на пару шагов. Шульга тряхнул кулаком.

— Ничего личного, — сказал с улыбкой. — Чисто рабочий момент.

Он оглядел консервы, нет ли новых признаков бунта. Затем взял майорскую рацию, думая, как связываться с его коллегами и что говорить. Возвращаться в карьер Алексей не собирался, он мысленно уже построил заново на годы вперёд свою жизнь и был готов даже пуститься в бега, лишь бы не долбить проклятый мрамор. Вдруг рация сама завибрировала в руке.