Дни мародёров

И сейчас он был рядом, стоял позади, как страж, несмотря на то, что у него за спиной толпилась изрядная часть его же семейства. Его дед и, одновременно, двоюродный дядя Джеймса, Поллукс Блэк, толкал у изголовья распахнутых могил скорбную речь о том, какой огромной потерей стало для небосвода Блэков падение звезды Дорианы и как печально, что ни один из великолепных хроноворотов Карлуса не способен вернуть его в этот мир, гости плакали, Кассиопея скулила в свой кружевной платочек, а Джеймс не слышал ни слова...

Его занимал очень важный вопрос. Он никак не мог вспомнить название любимых маминых цветов. Все притащились с этими идиотскими каллами и нарциссами, как будто они не знают, что у неё аллергия на нарциссы!

Он очень хотел принести маме именно те самые цветы, сиреневые, с черными прожилками, которые она так любила, целую гору, если получится, такую, под которой не будет видно этой страшной дыры в земле...а потом взял и забыл название. Как полный идиот.

И никто из родственников не понимал, как это жизненно важно для Джеймса — узнать это название. Все либо смотрели на него как на помешанного, когда он внезапно обращался с вопросом об этих чертовых цветах, либо, как дура-Кэсси принимались заливаться слезами и сочувствовать, хотя ему на хрен не нужно было их сочувствие, ему нужна была гора этих сиреневых цветов с черными прожилками! Наверное семья просто решила, что у него крыша от горя поехала. Ну и пусть так. Ужасно не это, ужасно то, что он так и не вспомнил это название и теперь стоит здесь, как дурак и в бессилии сжимает пустые кулаки.

А ведь когда она писала ему последнее письмо, наверняка уже была больна и знала, что умрет! Она могла сказать ему, она должна была сказать, а вместо этого интересовалась, не болеет ли он, хватает ли ему денег и всё ли у него в порядке на уроках.

А он прочитал это письмо и забыл про него, прочитал и забыл!

Джеймс зажмурился и на глазах, уже опухших, разъеденных и красных, вскипели слезы...

«Я люблю тебя, сынок!»

Мама распахивает шторы в его комнате — солнце мощным потоком вливается в комнату, просвечивает сквозь её тонкие рукава и ветер, не этот, холодный и злой, но теплый, июньский, напоенный тремя месяцами безделья, приносит с собой далекое эхо её смеха, а Джеймс, уже не тот маленький, одиннадцатилетний мальчик, которого она целовала в лоб утром, но взрослый, сильный парень, в отчаянии сжимает кулаки, глядя в сырую яму.

В его жизни больше не будет лета. Не будет солнца, не будет смеха, не будет запаха ржаных блинчиков по утрам, не будет тонких рук в прозрачных рукавах, больше ничего не будет без неё.

Мир умер, раз в нем больше нет Дореи Поттер.

Джеймс шумно вытер глаза рукавом пиджака и глубоко вздохнул, пытаясь не дать себе развалиться на куски. Нельзя. Отец был сильным. Самым сильным человеком из всех, кого знал Джеймс. Значит и он будет таким... он должен!

...1964…

В отцовском кабинете очень темно. Джеймс знает, что в этой темноте живет Время. Оно мерцает, щелкает, сверкает, клацает, тикает. Солнце проникает сквозь узенькую щель в шторах и золотые пылинки крутятся в косом луче, как шестеренки...

Отец работает. На нем — устрашающие очки с кучей пружинок и стекол, которые делают его глаза огромными, как у стрекозы Перед ним на столе — большой, хрупкий механизм , в самом сердце которого что-то щелкает и тикает...

Услышав шум, Карлус на секунду отрывается от работы и улыбается, бросая взгляд в сторону — Джеймсу четыре, он едва достает до поверхности стола и его карие глаза жадно сверкают, ловя каждое его движение.

— Ты не потерял время? — тихо спрашивает Карлус. Джеймс трясет головой и с благоговением протягивает отцу крошечные песочные часы, которые ему поручили подержать...

— Береги его, — и отец подмигивает ему, подняв на миг очки, чтобы лучше рассмотреть часики...

...1966…

— ... вставай, вставай, вот так... ты можешь стоять? Мерлинова борода... — на секунду схватив его в охапку, отец тут же отстраняет маленького шестилетнего Джеймса от себя и испуганно ощупывает его тощие руки и ноги на предмет переломов или вывихов. Джеймс хлюпает носом, а остатки метлы неторопливо осыпаются с дерева, с которого он сам шлепнулся прямо на пятую точку примерно за полминуты до того, как к дереву подбежал насмерть перепуганный отец.

— Ты хоть представляешь, как ты меня напугал?! — завершив осмотр, Карлус вдруг сильно встряхивает его за плечи. — Кто разрешил тебе взять эту метлу?! Ты хоть понимаешь, что ты мог разбиться, ты представляешь, что стало бы со мной, или с мамой?!

Джеймс угрюмо смотрит на него и молча ревет, только время от времени шмыгает грязным сопливым носом.

— Никогда больше так не делай, понятно? Ты обещаешь мне?!

...1967…

— Та-ак... ты крепко держишься? Точно?

Джеймс кивает и ещё крепче хватается за древко метлы, сидя впереди отца.

— Очки на месте?

Джеймс кивает. Мама закрепила их так, что голова вот— вот лопнет от тугого ремешка.

Карлус покрепче обхватывает его одной рукой, другой хватается за метлу и...

— Тогда полетели!

И они летят. Нет, не летят. Они купаются в тающей закатной дымке, они разгоняют птиц в небесах, кувыркаются, летят над самой водой, которая в лучах заката похожа на мыльную воду, ныряют, делают «мертвую петлю» и вытворяют ещё Бог знает что, пока Джеймса не начинает всерьез укачивать и тогда они приземляются в траву, прямо посреди поля, где пасутся гиппогрифы мистера Суорли. И даже там они, двое мальчишек, пусть даже один совсем взрослый и уже седой, дурачатся, нападают друг на друга, а потом Карлус несет на закорках уставшего Джеймса...

— Здорово сегодня было... — бормочет сонный Джеймс. Его руки и ноги болтаются на ходу, легонько ударяясь о Карлуса.

— Здорово, — пыхтит в подтверждение отец.

— И так всегда будет. Мы всегда будем вместе, ведь правда? — и он засыпает на отцовском плече и уже сквозь густую, полную вечерних ароматов и звуков дрему, слышит:

— Всегда, Джейми... всегда...

Всегда...

Ты обманул меня, папа.

— ...чтобы проводить их в последний путь.

Поллукс замолчал и обратил выжидательный взгляд на Джеймса, а вслед за ним и остальные гости, как по команде повернули к Джеймсу головы.

— Сохатый.

Джеймс вздрогнул, услышав голос Сириуса, осмотрелся и понял, чего все от него хотят.

Наклонившись, он поднял из кучи влажной, холодной земли горсть и бросил в могилу родителей.

А когда Поллукс взмахнул палочкой и эта куча гулко опустилась в яму, улегшись ровным розовым холмиком, Джеймс отчетливо осознал, что изрядная часть его самого навсегда останется там.

Навсегда.

После Поллукс говорил ещё что-то, прежде чем начертать на надгробном камне прощальные слова, но Джеймс снова его не слушал.

Он вдруг поймал краем глаза какое-то движение неподалеку, оглянулся и увидел... Лили.

Она стояла на почтительном расстоянии от группы родственников, вся в черном, даже перчатки, только волосы горят темно-рыжим пламенем в море серо-зеленой, сырой печали.

Как она здесь очутилась?

У неё и у самой был такой вид, будто она была не вполне уверена, что ей можно здесь находиться, однако, она не уходила и только неловко топталась у одного из надгробий. Взгляд её был устремлен прямо на Джеймса — на один безумный миг ему почудилось, будто она читала его мысли всё это время — такое необъяснимое понимание было написано на её бледном узком личике.