Дни, месяцы, годы

Сянь-е окружил стебель насыпью из перекопанной земли, чтобы каждая капля воды увлажняла корни. Закончив работу, он отряхнул руки, обернулся и посмотрел на солнце, повисшее над самой макушкой, снял со столба весы и взвесил солнечные лучи – вышло лян и пять цяней. Старик взял плеть, отошел подальше от стебля и всыпал солнцу полтора десятка ударов – посеченные плетью лучи разбились на мелкие осколки, укрывшие землю, словно грушевый цвет. Сянь-е истратил последние силы, повесил плеть на столб и закричал во всю глотку: ты, солнце, рядом со мной сосунок! Жарь не жарь, а кукурузу я все равно вырастил! И что ты мне сделаешь?

Солнечные лучи отозвались хриплым песочным эхом, похожим на звон треснувшего медного гонга, оно летело от склона к склону, все дальше и дальше, пока совсем не растаяло. Сянь-е дождался, когда эхо стихнет, взял циновку, подтащил ее к яме и сказал лежавшему рядом псу: закопаешь меня и иди на север по тропе, как я тебя учил, пока не придешь в ущелье, там есть вода и кости, которые не доели волки. Дождешься в ущелье конца засухи, когда на хребет вернутся люди. А я все равно не жилец, не сегодня бы помер, так завтра. Солнце светило Сянь-е в самую макушку, крупицы земли в его волосах, позвякивая, наскакивали друг на друга. Договорив, старик стряхнул землю с волос, спустился в могилу и лег, прижимаясь к стенке, из которой торчали кукурузные корни. Укрылся циновкой и сказал: закапывай, Слепыш. А как закопаешь, иди на север.

Горы укрыло тишиной, в жгучих солнечных лучах таилось разрушительное пламя, готовое вспыхнуть в любую секунду. В бескрайнем небе клубился запах спекшейся земли. Горы, ущелья, деревни, тропы и иссушенные русла рек заливал неподвижный и вязкий солнечный свет, словно отвар, приготовленный из серебра и золота.

Говорят, если осенью не выпало дождей, зима будет снежной, но зима в том году запаздывала. А когда наконец пришла, сковала горы сухим морозом. Засуха на хребте продолжалась до начала следующего лета. В пятом месяце небо заволокло тучами, две недели они бродили по небу, то сгущаясь, то редея, а потом все-таки пролились дождем. Теперь вместо испепеляющей засухи хребет Балоу накрыло хмарью, которая держалась сорок пять дней. Горы залило дождем, вода неслась по хребту бушующим потоком. И небо просветлело только к сезону осеннего сева. Тогда на хребет стали возвращаться люди, они несли на плечах скатки с постелью и посудой, вели за руки повзрослевших на год детей. Ночью путники шли по лунному свету, и шаги их ложились на землю неровными иссиня-белыми мазками. Днем все тропы на хребте были заполнены людьми, по горам и ущельям рекой разливался стук тележек и скрип коромысел, тут и там звучали голоса путников, алые и белые возгласы при виде редких островков травы или зеленеющих деревьев.

А вслед за людьми на хребет пришла пора осеннего сева. И деревенских, что год назад бежали на равнину, спасаясь от засухи, пробрала холодная трескучая дрожь: они поняли, что ни в одном доме не осталось семян. Ни в одном доме на всем хребте Балоу и на сто ли вокруг не осталось семян.

И тогда люди вспомнили про Сянь-е. Вспомнили, что год назад Сянь-е остался в горах выращивать нежный зеленый побег кукурузы. Деревенские поднялись на склон горы Балибань и издалека увидели одинокий навес, что торчал посреди старикова поля. Подошли ближе и увидели, что на перекопанной земле трава растет так пышно, будто ее посеяли, от густой плотной зелени тянуло голубым ароматом стеблей и бледно-желтым душком сырой плоти. В молчании голых полей одинокий звон, с которым растекался по воздуху запах свежей травы, был подобен плеску реки тихой ночью. Среди густой зелени деревенским бросилась в глаза сухая кукуруза, оставшаяся в поле с прошлого года, макушка у нее обломилась, а стебель, толстый, будто молодое деревце, косо торчал из земли, огороженный заборчиком из двух циновок. Несколько окропленных плесенью листов упало в траву, другие еще висели на стебле, напоминая полоски высушенной бумаги. Рядом тихо качался початок размером с валёк для стирки. Спекшиеся до черноты рыльца осыпались на траву при первом же касании, как осыпаются с цветка увядшие лепестки. Деревенские сорвали початок со стебля, очистили от сухих листьев и увидели, что зерна в нем стоят в тридцать семь рядов, а сам початок толщиной будет с голень и длиной с руку от локтя до запястья. Но только семь зерен в этом огромном початке созрели величиною с ноготь и поблескивали, точно нефрит, а в остальных гнездышках сидели серо-желтые зародыши, которые не успели толком созреть, а уже сморщились, словно сушеный горох.

Семь зерен глядели из серого сморщенного нутра, словно семь одиноких голубых звезд, рассыпанных по ночному небу. С початком в руках деревенские молча отошли к навесу, огляделись по сторонам и увидели глиняный чан – циновку с него сорвало ветром и отнесло к очагу, что стоял у края оврага. В чане не было ни капли воды, только толстый слой пыли. Бамбуковая жердь, что торчала из стенки чана, растрескалась. Возле чана по-прежнему стояла посуда старика, на столбе висела плеть и весы. В пяти чи поодаль, рядом с забором из циновок, был насыпан холм, густо поросший травой, холм круто возвышался над землей, а рядом деревенские увидели заросшую канаву в полтора чи шириной, пять чи длиной и три чи глубиной. В густой траве, прижавшись к стенке канавы, лежала собака, от нее остались только кости да изъеденная червями шкура. Пустые глазницы зияли чернотой. Солнце до того иссушило тело собаки, что оно выкатилось наружу, словно охапка сухого сена, стоило только поддеть его ногой. И тогда люди увидели, что яма эта вырыта точь-в-точь как могила под гроб. Сердце у них упало, стало ясно, что там, под землей, лежит тело Сянь-е. Деревенские решили раскопать могилу, чтобы перенести останки на кладбище, но при первом же ударе лопаты раздался сине-белый хруст, словно лезвие споткнулось о дремучие корни. Люди осторожно сняли с могилы дерн, смели рыхлую землю, и их взгляды ударились о тело старика. Исподнее на Сянь-е сгнило и смешалось с землей. Плоть истлела, кости распались. Из могилы струился едкий белый дым. Одна рука Сянь-е лежала прямо под стеблем, а прижатое к стенке тело было сплошь изъедено червями, червоточины покрывали его так густо, как звезды покрывают небосвод, как шашки – игральную доску. Кукурузные корни розовыми лианами оплетали останки Сянь-е, вонзались в червоточины и обвивали его грудную клетку, ноги, руки и живот. Несколько красных корней, толстых, как столовые палочки, пробуравили плоть старика и вонзились в белоснежные кости его черепа, ребер, таза и рук. Тонкие красно-белые корни впились в глазницы и вышли через затылок, чтобы крепко вцепиться в твердую землю на дне могилы. Каждую кость в теле Сянь-е, каждую частицу его плоти оплетала паутина корней, тело старика было уже не отделить от кукурузы. И только тут деревенские увидели, что из сухого стебля с обломанной макушкой растут два новых побега, они пережили зиму и лето, сохранив едва заметную влажную зелень.

Деревенские подумали и решили оставить Сянь-е в могиле. Туда же положили иссохшее тело собаки и засыпали яму. От свежей земли на склоне горы Балибань веяло теплым белесым тленом. Закопав старика, деревенские собрались было идти, но тут кто-то увидел на лежанке под навесом вымоченный дождями календарь. А в траве поодаль нашли старый, покрытый зеленой патиной медяк. Патину поскребли, и под ней проступил иероглиф. Поскребли медяк с другой стороны – там был отчеканен точно такой же иероглиф. Ни один человек на хребте не видал еще, чтобы у монеты были две одинаковых стороны. Деревенские поглядели на медяк, покрутили его в руках да и бросили обратно на землю. Солнце в тот день светило ярко, и монета летела, разрубая толстые жерди лучей, вызвякивая алую лепестковую трель, пока не ударилась о землю и не скатилась в овраг.

Календарь деревенские забрали.

Дни шли за днями, скоро настала последняя пора осеннего сева, жители хребта Балоу доели подаяние, что собирали дорогой, но так и не нашли, чем засеять землю, и снова рекой потекли с хребта, ушли на равнину спасаться от голода. И уже через две недели в горах Балоу, что раскинулись на сотни ли, снова воцарились пустота и безмолвие, в тишине можно было услышать, как наскакивают друг на друга солнечные лучи, как звенит, опускаясь на землю, лунный свет.

В деревне осталось всего семь парней из семи семей. Они были молоды, здоровы, полны сил, и на семи горных склонах они поставили семь навесов, и на семи участках бурой земли, палимой беспощадно острыми солнечными лучами, вырастили семь зеленых и нежных, как масло, кукурузных ростков.

Небесная песнь хребта Балоу

Глава 1

Мир окрасился в осень.

Не успели оглянуться, как наступила пора собирать урожай. Горные склоны тонули в сладком запахе кукурузы, до того вязком, что не отделаться. На стрехах, на травах, на волосах людей в поле, всюду повисли тяжелые капли осенней желтизны – висят, того и гляди упадут, сверкают агатовым блеском, озаряя деревню.

Озаряя весь горный хребет.

Озаряя весь мир.

Богатый выдался урожай. Год начинался засушливо, потом были сильные дожди, зато в самое важное время, когда шло опыление кукурузы, дождливые и солнечные дни сменялись как по заказу. И если на равнинах и в низинах урожай выдался обычный, то в горах кукурузы созрело на редкость много. Початки выросли толщиной с голень, стебли под их весом гнулись, а иные ломались, падали на землю, но продолжали расти. Само собой, и в горной деревушке Юцзяцунь, прозванной деревней Четырех Дурачков, урожай выдался на славу. Кукурузу там начали собирать еще между белыми росами и осенним равноденствием [13] . Вся земля Четвертой тетушки Ю лежала на гребне горы. Самой дальней горы от деревни. В прошлом году, когда распределяли землю, на тот участок не нашлось охотников: слишком далеко. И староста сказал: Четвертая тетушка, твои дурачки пожрать горазды, вот и бери себе эту землю – сколько му засеешь, все твои. И Четвертая тетушка засеяла. Засеяла весь гребень, не то восемь му, не то десять – кто же знал, что урожай будет таким богатым?

13

Белые росы и осеннее равноденствие – следующие друг за другом сезоны китайского лунного календаря, приходятся на середину и конец сентября.

Четвертая тетушка и ее слабоумные дети три дня собирали кукурузу, три дня носили ее с горы, но осилили только треть. Устали так, что и урожай был не в радость. Поле раскинулось докуда хватало глаз, зеленые стебли с сухими листьями смыкались над головой, заходишь в кукурузу, будто в море ныряешь. Четвертая тетушка набрала корзину початков и несла ее к краю поля. И в это время услышала позади пронзительный синевато-серый крик Третьей дочери:

– Мама, мама! Четвертый дурачок гоняется за мной, за грудь хватает, соски крутит.

На краю поля была навалена уже целая гора початков. Небо стояло высоко. И облака проплывали редко. Сиреневые кукурузные рыльца крошились в пыль, и она витала в разлитых по хребту солнечных лучах. Четвертая тетушка обернулась на крик и в самом деле увидела, как Четвертый дурачок несется за Третьей дочерью, кофта у той распахнулась, и налитые груди, будто два белоснежных кролика, радостно подскакивают, того и гляди спрыгнут на землю. Четвертая тетушка остолбенела. Вместо стыда и боли от того, что брат распускает руки, на лице Третьей было написано веселье, щеки ее сделались красными, будто два новогодних лубка. Четвертый дурачок встал позади сестры, хихикает, изо рта слюни текут, а из глаз слезы от страха перед матерью. Четвертая тетушка не видела, с чего все началось. Хотела расспросить детей, но как тут спросишь – оба ведь дурачки. Пока она так раздумывала, что-то пронеслось у нее перед глазами, и на краю поля вырос ее муж, Ю Шитоу [14] . И говорит:

14

Ю Шитоу – прозвище, дословно переводится как камень или булыжник; таким прозвищем награждали человека неотесанного или глуповатого.