Добрый мир

том смысле, что за черными обязательно должны следовать и различные

прочие: голубые, красные и даже розовые. Они выпили за голубые и розовые.

А шестого утром знакомый «газик» повез их на станцию.

Оленька сидела у Сережи на коленях, подробно выспрашивала про

бабушку с дедушкой и про то, почему он не едет с ней и с мамой. Сережа

объяснял ей невозможность такого поступка, доказывая, что школьные

ребятишки никогда бы ему этого не простили. Людмила смотрела в окно. А

дядя Миша, шофер, не давал ей молчать, допытываясь: как понравилось? что

мало гостили? приедут ли еще?

На перроне, как и положено, Людмила всплакнула и обещала часто и

подробно писать. Оленька все последние перед расставанием минуты

расправляла да разглаживала Сереже усы. А когда поезд уже пошел, успела

крикнуть ему, что обязательно приедет еще.

Сережа остался один. По дороге домой он рассеянно, но вежливо

принимал к сведению дяди-Мишины комплименты в адрес сестры и ее дочери

и пытался представить: как ему покажется сейчас в его доме. Из какого-то

опыта, не то песенного, не то стихотворного, он знал о существовании

понятия-образа «опустевший дом». Эта пустота дома должна, кажется,

создавать в душе грустное, меланхолическое настроение. Чем создавать?

отсутствием ребенка? женщины? А кстати, останется ли запах? Или его как

привезли — так и увезут обратно?

Запах остался. Курить в доме Сережа пока не стал. Он походил туда-

сюда, из комнаты в кухню, постоял перед кроватью, решая, оставить ее или

сдать обратно; решил пока оставить; потом сходил во двор и принес дров.

Растопил печку. Перевесил ружье в комнату. Лег на кровать. Покачался,

полежал — и заснул до обеда.

К вечеру он обнаружил, что находиться в доме невозможно. Читать не

хотелось, транзистор раздражал. В голове блуждала всяческая чепуха.

Например, он задумался над вопросом: что означает пожелание «чтоб тебе

пусто было»? Чтобы, значит, не было материальных благ? Или чтобы ты был

одинок?.. Размышления его прерывал какой-нибудь обрывок неизвестной

песенки и накручивал в голове до отупения:

Ни есть не хо-чется, ни пить не хо-чется, И на-до-ело мне смотреть в ок-

но...

Ах, все рав-но мое вы-сочество На оди-ночество обречено.

И снова:

Ни есть не хо-чется...

Часов в семь Сережа оделся и пошел в школу. Только увидев на

школьных дверях замок, он вспомнил: завтра праздник. «Вот так номер!» —

пробормотал он. И стал размышлять, куда еще можно пойти. Размышлять, в

сущности, было не над чем. В кино или к Николаю. Но в кино не хотелось. А

Николай в предпраздничный вечер вряд ли был в форме: лесники умели

радоваться праздникам. Посоображав немного и взглянув на часы,— не

слишком ли поздно — Сережа решил нанести визит коллеге Марине

Семеновне.

Если коллега дома, думал он, то останется одна проблема: объяснить

цель своего визита. Если нет — то вообще никаких проблем.

Марина Семеновна была дома, и Сережа не стал слишком усложнять

проблему.

— Добрый вечер, Семеновна, и с праздником! Помните, вы обещали

мне «Хомо Фабер» Макса Фриша? Что-то мне читать совершенно нечего

оказалось...— Он снял шапку и заставил себя широко заулыбаться.

Марина Семеновна включила большой свет — у нее до этого горела

только настольная лампа — и сняла очки.

— Здорово, Юрьевич, и тебя так же. Я помню свое обещание. У меня

здесь недалеко лежит «Хомо Фабер» Макса Фриша, и я вам его дам, чтобы вам

не было нечего читать.— Она полуобернулась к висящему на стене

круглому зеркальцу и примерила пару улыбок.

— Ага, вот так! — она зафиксировала не естественную Сережину

мину на своем лице.

— Это вы так улыбаетесь,— пояснила она.

Марина Семеновна была знаменита тем, что умела прекрасно

пародировать и передавать почти любые интонации. За счет этой ее

способности дисциплина на ее уроках была фантастической.

— Если вам не немедленно, то снимайте вашу тужурку вместе с

вашей улыбкой и проходите. У меня есть индийский чай.

Сергею было слабо тягаться с коллегой в жанре буффонады. Он

покорно снял то и другое, прошел к столу и сел.

— Тоска одолела, Семеновна,— признался он.— Весь день

прикаивался, прикаивался — так и не прикаялся.

— Ну вот, слова и мысли настоящего мужчины,— сказала Марина

Семеновна.— А то сразу улыбаться... Вы с молоком будете?

— Все равно. А вы чем занимались? Я не помешал?

— Нет. Я сама соображала, к кому в гости напроситься. С этими

праздниками не знаешь, куда себя девать. Хотела на каникулы домой съездить,

да разве с нашей Полиной договоришься!

— Ага...— Сережа потихоньку разглядывал комнату. Он был здесь

второй раз, но тогда, после утиных похорон, толком ничего не разглядел.

— Ну и как моя келья, нравится? — Глаз у Марины Семеновны был

острый.

— Нравится,— признался он. И, неизвестно к чему, добавил: — Мне

вообще нравится,

как живут женщины, когда они одни. У них всегда запах духов и лака

для ногтей...— Сережа покраснел.— Нос — мое слабое место...

— Понятно. И часто вы бывали у женщин, которые живут одни? —

деловым голосом спросила Марина Семеновна.

— Ну странная вы... Ведь жил же я в общежитии! И, кстати, вместе с

вами...

Марина Семеновна вела беседу играючи. Нарезвившись вдоволь, она,

вернула разговор на то место, где Сережа пожаловался на тоску.

— Итак, расставшись со своими близкими, вы затосковали?

— Ваша правда, Семеновна. Упомянутое чувство имело место,—