Добрый мир

В среду, по дороге в школу, Борька намотал себе на шею припасенный

заранее бинт и перед уроками сообщил Гошке Коню, что на секцию сегодня

он опять не пойдет: ангина.

— Ну ты деловой! — удивился Гошка.— А чего тогда в школу

приперся?

— Лежать неохота,— уклончиво ответил Борька.

— Дак ты что, в соревнованиях участвовать не будешь? — Гошка

подозрительно как-то посмотрел на Борьку.

Тот пожал плечами:

— Не знаю. Вот горло пройдет...

— Ну гляди. Константиныч и так давеча икру метал: сачки, говорит,

чертовы, ни характеру, ни воли. Сегодня хотел меня с тобой поставить,

больше-то, говорит, надеяться не на кого, на «Сибкабеле» командеха будь

здоров!.. Борька потрогал горло и молча пошел к своей парте.

В шесть, побросав в сумку кеды, трусы и майку, он поехал в сторону

спортзалов «Ермак»; библиотека находилась дальше «Ермака» на три

остановки.

В читальном зале все было как позавчера: тишина, теплый матовый

свет и девчонки за столами. Только сегодня их было целых четыре.

Библиотекарша его узнала и без лишних вопросов вынесла из

хранилища книгу Беляева. Кроме «Продавца воздуха» там были еще

«Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэ-ля». Не прочитать их было

бы непростительно. О том, чем кончатся его похождения, Борька не думал, и

было ли это с его стороны беспечностью или даже малодушием, сказать

трудно: если уж «чужая душа — потемки», то душа тихушника — вообще

непроходимый мрак.

Новый поход его в библиотеку состоялся в пятницу. Потом, на

следующей неделе,— в понедельник, среду и снова в пятницу, как обычно, с

восемнадцати до двадцати часов. А в последнюю пятницу даже с семнадцати

тридцати. За Беляевым последовали «Том Сойер», «Гекльберри Финн»,

«Балтийское небо». Системы никакой не было. Борька обнаглел настолько, что

последний набег совершил даже в воскресенье: пошел будто бы гулять...

Библиотекарша прониклась таким уважением к своему новому читателю, что

«Двух капитанов» даже выдала ему на дом — книжка все же была очень

толстой. Книги, которые Борька с матерью купили в магазине,— они таки

оставили

в нем запланированные пять рублей — читала сама Екатерина

Павловна; Борьке было пока не до них.

О том, что за все в этой жизни надо платить, Борька еще не знал и шел

навстречу своей судьбе с наивной убежденностью не ведающего греха

человека: «А чем я виноват? Так уж пошло, я ни при чем...»

Шестнадцатого февраля, в понедельник, Борька, как всегда, в начале

девятого пришел домой. Разделся, сходил в свою комнату, разобрал сумку и

направился в кухню ужинать.

В кухне за чистым столом сидели отец и мать.

— Котлеты...— Борька потянул носом воз

дух.— С гречневой кашей.— Он выжидательно

посмотрел на мать: правильно угадал?

Екатерина Павловна, не глядя на него, встала из-за стола.

— Иди руки помой, сейчас разогрею.

— Ну, как дела, Борис? — спросил Иван Борисович, и Борьке

показалось, что отец сегодня в настроении, в голосе его не было обычной

усталой раздражительности.

— Ниче, нормально.— Он неуверенно потоптался возле плиты и

повернулся к двери, чтобы идти в ванную.

— Погоди,— остановил его отец.— Что значит «нормально»? Где

был?

— Занимался...— Борька остановился вполоборота к кухонной двери.

Матери в кухне уже не было, она зачем-то ушла в комнату.

— Чем занимался? — не повышая голоса,

спросил отец.

— Да так, вообще... Прямой левой отрабатывали, потом это... бой с

тенью...

— Ну и как?

— Как... Ниче, нормально.

Отец громко высморкался. Борька мельком взглянул на него и

окаменел. Ему показалось, что отец плачет.

— Сегодня тренер звонил мне на работу,—

будто чужим голосом сказал Иван Борисович.

Борька молчал.
–

— Я говорю: сегодня твой тренер звонил

мне на работу!!

За этот вечер Борька не проронил больше ни слова. Ни когда отец

кричал, ни когда бил.

— Слиз-зняк паршивый,— процедил сквозь

зубы Иван Борисович. И в самом деле смахнул слезу.— Где был?!

Он резким движением выдернул из брюк ремень.

—

Где ты был, я тебя спрашиваю?!

Раньше, случалось, слетал Борьке подзатыльник. Бывало это редко, и

он не был в обиде. Один раз — когда ему строго-настрого наказали стоять

возле кассы в «Детском мире», а он ушел; было ему тогда лет пять-шесть.

Потом в третьем или четвертом классе, когда, не в силах бороться с

любопытством, он попробовал на вкус папироску «Любительскую», у себя в

ванной — это надо же было додуматься! Но его никогда еще не били ремнем.

Большая Порка проходила по классическим, освященным веками

образцам. Иван Борисович, не владея больше собой, подскочил к сыну,

схватил его за шею и пригнул к своим

коленям. Тонко свистнул узкий ремень, и Борькину левую ягодицу

ожгло почти нестерпимой болью. Потом правую, потом спину...

— Подлец! — хрипел Иван Борисович.—

Мерзкий щенок... Подлый врун... Предатель,

предатель, предатель, пр-редатель!

Борька молчал, а Иван Борисович, красный от гнева и слез, все

заносил и заносил руку для удара.

— Не смей! — цепляясь за его руки, рубашку, живот, кричала

Екатерина Павловна.—

Не смей, Ваня! Изверг проклятый, не смей!

Раза два досталось и ей. Иван Борисович полностью сорвался с

тормозов.

Когда силы внезапно его оставили и он, шатаясь, вышел из кухни в

коридор, а потом в подъезд и на улицу, из раскрытой форточки их окна еще

долго доносился плач и стенания Екатерины Павловны.