Добрый мир

слегка показал зубы Сережа.

— Вы не сердитесь на меня, Сергей,— улыбнулась Марина

Семеновна.— У каждого свое слабое место. У вас — нос, у меня — язык. Я

больше не буду... Вы к ребенку сильно привыкли, да?

— Ну да, привык... Никогда не встречал таких детей.

— Да я видела, как вы с ней. Иной раз увижу вас гуляющими — аж

взрыднуть от умиления хочется. Я не паясничаю. Никогда не подозревала в

вас такого сильнющего отцовского инстинкта. Я вас по институту хорошо

помню. Там вы в упор никого не замечали, не токмо что детей... Что-то опять

не то понесла. Извините.

Сережа молчал, и теперь, было видно, смутилась Марина Семеновна.

— Ну ничего! Вы быстро утешитесь,— выбралась она из неловкого

положения.— Пройдет неделька-другая, а там Николу-лесника свистните — и

айда по бескрайним лесам да заснеженным полям! Рыдай, бедняга рябчик,

тетерка-куропатка...

— Это вряд ли,— спокойно возразил Сережа.

— Почему?! — искренне удивилась Марина Семеновна.

— Я, кажется, больше не охотник. Я ребенку слово дал.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите!

И Сережа рассказал ей про то, как он дал ребенку обещание «не

убивать».

— То есть, значит, если вы свое обеща ние нарушите, то вас дети

любить не будут, я правильно поняла? — внимательно выслушав Сережин

рассказ, спросила Марина Семеновна. И прибавила: — Вы суеверный?

— Да нет вообще-то. Но ведь слово не воробей, верно? — Сережа

снова почувствовал себя слегка неудобно.

Марина Семеновна смотрела на него, подперев щеку рукой,— она

сидела за столом напротив — и ничего не отвечала. Пауза затянулась.

Почувствовав это, она наконец согласилась:

— Верно. У вас на факультете кто преподавал психологию, не

Станишевский? — спросила она негромко.

— Он. А что?

— Да вспомнила его любимое. Вам, наверное, тоже изрекал: «Вы

сильно заблуждаетесь, молодые люди, если считаете, что будете воспитывать

детей по собственному разумению. Это вас будут воспитывать. Вас будут

учить! Как им только захочется!..»

Марина Семеновна передавала интонации непревзойденно. Бедному

Станишевскому, наверное, икнулось...

В течение долгого разговора она еще не раз кого-нибудь изображала:

институтских преподавателей, директрису Полину, коллег-соратниц. Сергей

ушел с «Хомо Фабером» под мышкой в двенадцатом часу, пообещав прочитать

его завтра к семи вечера. И завтра же принести обратно. Если, конечно,

коллега не возражает и если у нее не занят праздничный вечер.

Коллега не возражала.

Придя домой, Сергей принес с крыльца пепельницу, разделся, бросив

одежду на поставленный рядом с кроватью стул, лег и раскрыл книгу. Но

читать не смог. Кровать остро пахла ребенком. Он закурил и, глядя на

потянувшийся к печке дым, вдруг понял, что уже завтра его уютный и полный

чудных запахов дом снова превратится в холодную и прокуренную берлогу.

Он загасил папиросу, встал и закрыл печную трубу. Вернулся на кровать. И

стал думать о том, что скажет Николаю, когда тот девятого числа, в

воскресенье, придет утречком по его душу. Что он скажет? «Меня дети

любить не будут»? Или что?..

«СВЕРЧОК»

— Это надо еще посмотреть, кого на Руси

больше, Ивановых или Кузнецовых! — часто говаривал Борькин отец,

когда по телевизору или

в газете ему попадался однофамилец.— Нас,

поди, целое царство-государство будет, поболе какого-нибудь там

Люксембурга! Так я говорю,

Борис Иваныч? — обращался он к сыну и хлопал его по тощим

лопаткам. Это когда бывал

в хорошем настроении.

Борька обычно не знал, что нужно было отвечать в таких случаях.

— Чего молчишь, а? Ты Кузнецов или где? — шутил отец, и звук «г»

обязательно произносил на украинский манер, в таком виде шутка казалась

ему смешнее.

— «Или где»,— находил ответ Борька.

— Я т-те покажу — «или где», я т-те покажу! А ну иди сюда!

Борька подходил, и отец начинал щупать его мускулы.

— Ты руку-то сожми, червяк. Сожми, говорю, руку как следует!.. Э-эх,

дистрофик! А еще Кузнецов!

— Не Кузнецов, а «или где»,— хихикал Борька и в шутку вырывался

Он любил, когда отец бывал в настроении.

Но в настроении отец бывал нечасто. Он трудился на двух работах —

крутил баранку на ЗИЛе да вечерами колотил ящики на овощной базе; а когда

«нагорбатишься», как он сам выражался,— веселиться вроде бы не с чего

Отец горбатился ради Борьки, об этом в семье знали все трое. И машину, как

считалось, тоже хотели купить ради Борьки. «Чтоб привыкал жить по-

человечески». А не как они с матерью: все с боем, все с боем! Комнату в

коммуналке — с боем; двухкомнатную квартиру — целых семь лет ждали —

тоже с боем; «Москвича» купить — пять лет крутиться как белка в колесе.

«Пусть хоть парнишка в люди выйдет»,— с едва заметной обидой в голосе

говорил иногда Иван Борисович. И Борькина мать чаще всего с ним

соглашалась.

Борьке было двенадцать лет, и он потихоньку «шел в люди». Учился

Борька хорошо, хулиганить особо не хулиганил и имел уже настоящее дело:

занимался спортом, причем самым мужским — боксом. Около года назад

Иван Борисович сам отвел его в спортивные залы «Ермак» и записал в

секцию.

— В жизни оно как,— наставлял отец Борьку,— тебе по носу дали —

и ты дай. Тебе еще раз дали — и ты еще. Иначе всю жизнь с расквашенным

носом ходить будешь.

Наставляя сына таким образом, Иван Борисович и сам не был уверен,

что поступает хорошо, что-то уж слишком суровой получалась жизнь; но и

вырастить слюнтяя тоже не хотелось. И пусть лучше в этом деле будет