Добрый мир

богиня западет на всю жизнь. Пусть не в память даже, а куда-нибудь в

подсознание, в подкорку какую-нибудь...

Они с минуту шли молча. Евгения Сергеевна чему-то улыбалась, а

Дмитрий Григорьевич пытался на ходу закурить.

— Да уж потерпи до гостиницы,— посоветовала ему Евгения

Сергеевна.— Все равно вы

мокнет.

Он все же закурил.

— Слушай, Димыч,— заговорила она, когда они снова набрали

скорость,— вот ты бы

хоть раз мне объяснил: ты эти свои штучки сразу придумываешь или

развиваешь их уже по

ходу разговора? То есть так: тебе все это еще

там, в магазине, пригрезилось или это плоды

красноречия?

— Хм, ну и вопросец! — Дмитрий Григорьевич коротко рассмеялся.

— «Пригрезилось»... Ничего мне не пригрезилось. Рассказал,

как было дело — и все. Сущую правду-матку.

Уж в ком в ком, а в ихнем брате я понимаю. Вот родишь мне пацанчика

— тогда увидишь...

Они замолчали. Дмитрий Григорьевич помучился со своей сигаретой и

выбросил ее. Евгения Сергеевна один раз остановилась и отряхнула от снега

шапку. Брать мужа под руку она больше не стала: до гостиницы было рукой

подать, скользить и падать было уже негде.

Когда они пришли в гостиницу, Дмитрий Григорьевич переоделся в

синий тренировочный костюм, блаженно растянулся на кровати — им

достался совсем неплохой двухместный номер — и продолжил разговор.

— Странные вопросы ты, матушка, задаешь,— сказал он таким тоном,

словно разговор и не прерывался.— Почему я должен выдумывать и грезить?

На них же просто смотреть надо! Желающий видеть — да увидит! Это о нас,

старых греховодниках, нужно выдумывать, домысливать, теряться в догадках

и извращаться в поисках мотивов. А они... а, чтоб они никогда не вырастали!

Ты, кстати, заметила, что даже понятие «испорченный ребенок» предполагает

то, что его, беднягу, КТО-ТО испортил? Даю оба глаза и язык в придачу, что

этот КТО-ТО — старше восемнадцати лет, то есть взрослый!

— Ты бы, Дмитрий, покурил в коридоре,— бесцветным голосом

попросила Евгения Сергеевна. Он снова тянулся за сигаретами.

— Давай лучше у форточки...— Дмитрий Григорьевич сбросил на пол

свои длинные ноги и посмотрел на жену. Она тоже лежала в кровати, и глаза

ее были устало закрыты.

— Я тебя прошу, в коридоре,— чуть резче попросила Евгения

Сергеевна.— Я не хочу дышать твоим табаком.

— Слусаюсь,— покорно прошепелявил Дмитрий Григорьевич и встал.

— И вообще уезжай! Завтра же! — неожиданно с непонятной злостью

выкрикнула Евгения Сергеевна.

— Ты что, Жень? — испуганно замер Дмитрий Григорьевич.

— Я ничего. А ты уезжай!

Она открыла глаза, и у него в голове вдруг пронеслась нелепая мысль,

что лазер изобрели именно так: взглянули в чьи-то такие же глаза — и

словно яблоко на голову упало...

— Завтра же! Завтра же уезжай! Найди

там себе здоровую женщину — и рожайте, рожайте, рожайте!

Пацанчиков, девашечек —

кого угодно, хоть двадцать штук! И говори

те о них, говорите, хоть до чертиков... О бог

ты мой, до чего надоело! Нервы мои больше не

выдерживают... Все дети, дети, дети!

У Дмитрия Григорьевича как-то разом ослабели ноги, и он сел.

— Жень! Вот чудачка баба... Ну ты что,

Жень? Что ты мелешь? — Он снова встал и подошел к ее кровати.— А

ну, не реви!

Она рывком перекатилась на бок, лицом к стене. Он пытался

повернуть ее к себе, но она зло вырывалась.

— Ну ты что, Жень? Как у тебя язык поворачивается? А ну, посмотри

на меня!

Евгения Сергеевна заходилась в слезах, и Дмитрий Григорьевич не

знал, что с ней было делать.

— Женя! Жень...— звал он ее и тряс за плечо.— Перестань, прошу

тебя, ты слышишь, Жень? Я же без всякого умысла, ну ты же знаешь меня,

дубину! Не плачь, Жень! Какая . разница, где мы их, мучителей, возьмем?

Ведь договорились же: не вылечат здесь — в Доме ребенка купим. Хоть сто

штук. Там же аистов да капусты — тьма!.. Эй, жестокая Евгения, ну отчего ты

меня так не любишь? Слышишь? Не мучь меня, чертова девка! А ну,

повернись! Дмитрий Григорьевич поцеловал жену в висок. Потом в щеку.

Потом еще куда-то, куда пришлось.

— Эй, женщина, ты слышишь меня? Слышишь? Ты же помнишь, что

сказал Жигарев: после этого санатория даже у семидесятилетних старушек

дети бывают! Помнишь же? Ну прости ты идиота старого, не вели казнить,

вот увидишь, мы от них еще плакать будем! Будем вспоминать, как было

хорошо и спокойно вдвоем... Ну повернись же!

Дмитрий Григорьевич целовал все, что было живым и теплым. Ему

почти уже не сопротивлялись. Мокрое и горячее лицо жены безвольно

покачивалось из стороны в сторону под градом его беспорядочных поцелуев.

Слез у Евгении Сергеевны больше не было. И не было зла. Была одна

усталость. Но ласки его не были ей неприятны. «В конце концов, он сам еще

ребенок,— вздыхая, думала она.— Эгоистичный и жестокий ребенок. И надо

ему прощать. Хотя бы за то, что любит. Иначе вообще ничего не будет...»

Евгения Сергеевна давно догадывалась, что если не прощать этому

грубому, неотесанному племени, то ни с одним из них просто невозможно

будет жить.

Было уже почти темно. У них был долгий трудный день, с длительным

перелетом и поездкой в автобусе, с продолжительным гулянием под

среднерусским мокропадом и со сложными всплесками мыслей и эмоций.

Они уснули. Запросто, как заигравшиеся допоздна ребятишки.

Дмитрий Григорьевич спал мертво, без сновидений. А Евгении