Добрый мир

была непохожа на те, которые отец называл «легкой разминкой в

оздоровительных целях». Причину ссоры, как он позже понял, особенно

тщательно скрывали именно от него; Иринка считалась еще маленькой. От

Иринки он и узнал, что случилось.

— Мама нашла у нашего папы письмо,— шепотом, хотя родителей в

доме не было, сообщила ему сестра.— Ему тетя написала, эта... как ее...

Проститутка. Из санатория.

— Что?! — Илья едва не поперхнулся своим «что».— Тебе кто сказал

это слово?

— Мама так сказала. Она не мне говорила, а папе.

— Чтобы я больше никогда не слышал от тебя этого слова, понятно?!

Это не имя тети, а очень нехорошее слово. Это мама так ругалась, а ты не

должна слушать, когда старшие ругаются, ясно?

— Не кричи на меня,— обиделась Иринка.— Тоже мне, взрослый

нашелся!

Илья не был большим знатоком «взрослой» жизни, но и наивным не

был тоже. В аистов, во всяком случае, он не верил уже несколько лет. В тех не

слишком детских анекдотах, которые вовсю ходили среди его сверстников,

«рогатые»» персонажи были известны неплохо. И все же применить эти

знания к собственным родителям было трудно. Еще труднее было определить

собственное отношение к тому, что он узнал. Что он должен был делать? Как

вести себя с отцом? С матерью?

Несколько дней он внимательно наблюдал за ними, пытаясь

определить, есть ли в их отношениях хотя бы малейшие признаки потепления.

Он подолгу не засыпал ночами, чутко прислушиваясь к каждому звуку из их

спальни. И ни на что не мог решиться. И раз за разом доказывал себе, что

это не его дело.

Расспросить у матери все напрямую он решился только после ужасной

сцены между ними, которую он однажды подслушал. Она произошла в их

спальне глубокой ночью.

— Отстань, слышишь? Отстань! — услышал он приглушенный

шепот матери.— Лучше не прикасайся ко мне! Ты животное... Уйди, а

то я сейчас Илью позову!

Глухой голос отца был почти не слышен, понять можно было только

отдельные слова:

— Сколько можно?.. Ты дождешься, что я вообще... Ну и что?

Трагедию строить...

— Я тебя ненавижу! — В материном полупридушенном шепоте

слышалась истерика, и был момент, когда Илья едва не решился встать.—

Подожди, дети еще узнают, Илья уже способен понять, он не маленький! Ирку

жалко, но ты все равно уйдешь. Уйдешь, я говорю! Клянусь, я тебе не прощу!

Я не из тех клунь, которые любой ценой за штаны держатся...

Временами голос отца становился громче и можно было различить

почти каждое слово:

— Прекрати истерику, в конце концов!

Детей разбудишь... Ну чего ты добиваешься?

Чтобы я ушел? Так я уйду. Хоть завтра. Ло

мать — не строить. Только я не виноват, что ты шаришься у меня по

карманам. Смотри-ка ты,

как я низко пал! Да ты разуй глаза, в конце концов, не я первый, не я

последний... Не надо было отпускать!

Илья старался не дышать. Он вспотел. Он чувствовал, что немедленно

должен встать. Как-нибудь громко закашлять, шумно пройти в туалет,

заскрипеть кухонной дверью, наконец... Но греховное желание прослушать

все до конца, понять все, что там происходит, брало верх, и он лишь сильнее

вжимался в свой диван.

Утром у матери заболело сердце, и на работу она не пошла. Илья тоже

остался дома. Это был уже сентябрь, в училище начались занятия.

Он решил идти напролом. Делать вид, что он ничего не знает и не

видит, было уже невмоготу.

— Что у вас случилось, мам? — без всяких предисловий начал он.

Разговор происходил в кухне. Мать сидела за столом и перебирала домашнюю

аптечку.

— Отец тебе изменил, да? Он нашел себе какую-то женщину?

Мать разглядывала на свет флакончики, шелестела облатками лекарств

и ничего не отвечала.

— Он что, собирается уходить? — настаивал Илья.

— Кто тебе сказал? — продолжая заниматься своим делом, спокойно

спросила мать.

— Иринка сказала, что ты нашла у него какое-то письмо. От

женщины.

— Ну и зачем тогда спрашиваешь? — резко повернулась к нему мать.

— Зачем же спрашиваешь, если все знаешь? Что ты от меня хочешь? Что вы

все от меня хотите! — она уже кричала.— Хотите, чтобы я ему простила, да?

Этого вам хочется?! Да никогда!

— Да ты что, мам! — Илья испугался. Этот внезапный переход матери

от спокойной сосредоточенности к какой-то жутковатой агрессивности, какой

он никогда не знал в ней, ошеломил его.

— Да ты что, мам! Я просто хотел узнать, нельзя же так, я ведь не

слепой...

Мать громко зарыдала. Эти рыдания преследовали Илью в коридоре,

на лестнице, во дворе. Он просто сбежал тогда от них.

Долгое время потом Илье казалось, что не начни он этого разговора,

найди в себе хоть каплю мудрости не вмешиваться в их дела — и вся их не

очень оригинальная, в сущности, история повернула бы в какую-то другую

сторону. Не в такую безнадежную. Потом, позже, он узнал, что подобные

вещи далеко не всегда приводят к полному разладу; чаще всего переживаются

как болезненный кризис, в конце которого женщины обычно прощают. Ему

казалось, что своим вмешательством он словно бы подтолкнул мать на

крайние действия.

Вечером, когда отец с Иринкой пришли домой, мать заявила всем им о

своем намерении разводиться. Илья хорошо запомнил ее в тот вечер: снова

пугающе спокойная, с аккуратно уложенной высокой прической, с

подкрашенными губами, она словно собралась куда-нибудь в кино или на

педсовет.

— Сергей, я не вижу вариантов нашей дальнейшей совместной жизни,

— обыденным своим тоном сказала она.— Дети уже все знают, а мы все