Дочь поэта

Впрочем, больше мы о стихах не говорили, рискуя спугнуть беседой о ямбе и хорее прилив Славиного вдохновения. Зато я впервые без раздражения слушала его рассказы про некрасивую уральскую жизнь. Слякотное лето за городом. Грудастую продавщицу местного сельмага, привычным жестом смахивающую влажной тряпкой плесень с буханок хлеба, задиристых местных блатных кентов, что приревновали его к той самой продавщице.

Я, в ответ, тоже делилась с ним сплетнями двухсотлетней давности.

Как Дантеса через несколько лет после гибели Пушкина чуть не пристрелили неизвестные в эльзасских лесах. А секунданта его, Д’Аршиака, таки пристрелили, и тоже на охоте, и тоже неизвестные. Как уже после смерти жены Жорж подарил свой портрет переехавшей жить в Европу с супругом Александрин Гончаровой, к тому моменту уже баронессе Фризенгоф.

– Азе? – поднимал бровь мой кузнечик.

– Да нет, конечно. – Я лежала у него на плече. – На самом деле портрет, естественно, предназначался все той же Натали, приезжавшей навестить Александрин в ее имении.

– Может, они с Дантесом еще и встречались? – возмущенно приподнимал Славик голову. – После всего-то!

Я пожимала плечами. Может. Какая разница?

– А сам-то Дантес, как думаешь…

– Что?

– Любил Наташу-то?

Я вздыхаю. Поворачиваюсь на спину.

– После ранней гибели жены и до собственной смерти в восемьдесят три года…

– Смотри-ка, хорошо пожил…

– Не перебивай. Так вот: за прошедшие между этими датами почти полвека мы ничего не знаем о его интимной жизни. Ни об одной связи. Логично предположить, что он оставался верен Геккерну. Их, кстати, и похоронили рядом: Дантеса, Геккерна и несчастную Катрин Гончарову между ними…

– Подожди. Логично предположить, но ты думаешь, что все сложнее?

Мне не хочется говорить об этом, но раз уж он спросил…

– После смерти у него в документах нашли письмо из Москвы, от некой Мари.

– Мари?

– Имя здесь, скорее всего, изменено. Директор почтового департамента, Булгаков, легко перлюстрировал переписку, и исходя из темы…

– Окей, окей. И что пишет эта самая Мари?

– Что выходит замуж, за хорошего человека.

– За Ланского…

– Как вариант. И просит его сжечь все письма и уничтожить ее портрет «во имя тех нескольких дней счастья, что я подарила вам».

– Ого! Значит…

– Значит, они были. Дантес, как истинный джентльмен, уничтожает письма с портретом. Все, кроме этого, последнего. Она там еще пишет, – я прерываюсь на секунду, почему-то мне каждый раз хочется плакать, когда я вспоминаю эти, против воли выученные наизусть, строчки: «Будьте так счастливы, как я того желаю, всем тем счастьем, о котором я мечтала для вас и которое судьба не позволила мне подарить вам. Теперь мы разлучены навсегда».

Славик привстал на локте, заглядывая мне в лицо. И аж присвистнул.

– Ничего себе… Это всё?

– Еще про то, как она никогда не забудет, что он сделал ее лучше и что она обязана ему добрыми чувствами, которые были ей ранее неведомы.

– Ему?! А не Пушкину?! Вот же дурында!

Я поворачиваюсь к Славику, и мне все еще хочется плакать.

– Ты не понимаешь, – говорю я тихо. – По-настоящему нас могут изменить только те люди, которых мы любим. И потому, как ни тщился воспитать свою жену Пушкин, у него мало что получилось. А у Дантеса – получилось, хоть тот особо и не старался. Amor vincit omnia.

Он натянул мне на оголившееся плечо одеяло.

– Любовь, типа, побеждает все?

– Не только побеждает, – шепчу я. – Но и разрушает.

Вспоминаю Двинского. И отворачиваюсь к стене.

* * *

По пути обратно на дачу, везя с собой драгоценные пять стихотворений, я пытаюсь проанализировать свои нынешние идеальные отношения со Славой. И где-то в районе Белоострова, вынырнув на холодный воздух реалий, прихожу к горькому выводу: наша с ним пара таковой на самом деле не является. Эти отношения существуют, покуда за нашими спинами маячит третья крупная фигура. До тех пор, пока Двинский нуждается во мне, я нуждаюсь в Славе. Слава же единственный, кто просто любит. Что ж. Неудивительно, что стихи из нас троих получаются только у него.

– Отлично! – Двинский, налив мне традиционную чашечку кофе, голодными пальцами хватается за страницы, быстро, а потом все медленнее, все внимательнее читает. – Ника! Что сказать?

Он улыбается, поигрывает бровями.

– Вы – настоящий поэт.

Я покрываюсь краской: как думают все присутствующие – смущения. А на самом деле – стыда. Раз, два, три хлопка. Это на другом конце стола Алекс изображает овации.

– Поздравляю, Ника. Вот и вам нашлось место возле нашего папы.

Двинский поднимает на нее предостерегающий взгляд.

– Не смей пугать мою девочку, – говорит он.

Я спокойно допиваю кофе. Я знаю, что Алекс права. Но это вовсе меня не пугает. Напротив. Быть обязательной деталью в пазле. Деталью, без которой у Двинского не складывается картинка бытия, – моя цель. Понимаю ли я, что меня используют? Конечно. Но тот, кто идет на жертву с открытым забралом, сам жертвой не является. У него в голове просто другая картинка, финальный кадр, если угодно. И в нем он смеется последним.

…Психиатры подтвердят – большой талант, как и отставание в развитии, есть отклонение от нормы. Талант и сам страдает от своего дара, эдакого гриба-паразита, питающегося его соками, порабощающего все существование. Нельзя судить талант за безнравственность: он просто не понимает, о чем вы, собственно? Он не безнравственный, он полый, его выпил уже его гриб-паразит, в нем гуляют космические ветра, до вас ли ему, с вашей убогой моралью, помилуйте? Двинскому нужны были мои стихи. Точнее, ему нужны были свои стихи. Но паразит доел его до конца, и он уже ничего не давал миру, а только брал.

Со мной, по крайней мере, у него была, как ему казалось, вполне честная сделка: он «тиснет» в толстые журналы со своим «восторженным, конечно, Никочка, восторженным» предисловием «мои» вирши. А те, переводные, выйдут уже под его именем – это ведь даже лестно для меня, молодого поэта, разве нет? А для преданных читателей такая публикация еще одно подтверждение, что осень патриарха лишь отточила его мастерство и мудрость. Пусть утрутся недруги и сплетники: есть еще порох в пороховницах! Больше полувека кокетничает с ним его Муза.

Проблема, однако, была в том, что сделка оказалась с тройным кульбитом – Двинский обманывал литературный истеблишмент, я – обманывала Двинского. С моей и Двинской точки зрения игра стоила свеч. Но что получал настоящий автор стихов? С какими чувствами он будет читать две подборки? Одну – под фамилией Двинского, вторую – под моей? Я старалась пока об этом не думать. Вранье зашло слишком далеко. Какой у меня имелся выбор, кроме как согласиться на его условия? Все эти месяцы рядом, «наработанная» близость, тепло общения… Я оказалась не готова это отпустить, только не сейчас. Еще нет.