Дочь поэта

Мне, конечно, было невдомек, какой маховик запустится с той самой минуты, как я согласно кивнула в ответ на его предложение незатейливого обмена (Двинский столь часто именовал нашу маленькую дружескую сделку именно обменом, что, похоже, и сам забыл: на самом деле она называется воровством. Ничего удивительного, говорила себе девочка Ника, это только низменная проза обозначает реальность, а цель поэзии – преображение, разве не так? Так).

Теперь о маховике.

Этап первый. Анна выпускает серию статей о поэтах-шестидесятниках. Там присутствуют более или менее известные имена, и к каждому из них (но особенно – к известным!) пришпиливается имя Двинского. Со всеми он дружил, выпивал, был либо учеником (лучшим!), либо ментором (также крайне эффективным!). В хороводе из поэтов он возвышался по центру, как пышная роза посреди полевых незабудок. Пусть речь официально шла не о нем, но пристрастно прочитав каждую из статей, вы понимали – шалишь, именно что о нем. Статьи тем временем расходились на цитаты по пабликам, журналисты более мелких изданий, планктон, реагирующий на направление литературных ветров, подхватили тему в онлайн-изданиях, ширился медийный шум…

Этап второй – в игру вступает младшая дочь. Алекс изготавливает отцу целую коллекцию фраков: от классического черного (идеального кроя) до ярко-синего, темно-зеленого и малинового. К каждому прилагались аксессуары в виде широких галстуков: оранжевых, сиреневых и розовых. Они сделали из Двинского неожиданную, но и внушительную фигуру. Эксцентричную и элегантную одновременно. Лучшие фешен-фотографы снимали с ним фотосессии на фоне ампирных дворцовых залов и в убитых страшных коммуналках. Контраст эстетики родил стиль на грани фола. Аккуратно отретушированный Двинский и сам контрастировал выражением лица с обыкновенно заселявшими глянец моделями и светскими персонажами. Он стал модным героем: олд бат голд. Строчки его интервью расходились на цитаты в соцсетях.

– Помилуйте, – смеялась Алекс, – вот где настоящая слава! Наконец-то!

Двинский царил в умах литературных снобов и косноязычных основателей групп «ВКонтакте» из серии «Слова великих», а парочка его стихотворных строк, пусть в чуть измененном варианте, и вовсе приземлилась в рэперском речитативчике. Двинского скандировала, даже не зная, за кем повторяет, толпа на концертах. Молодежь, юная бурлящая кровь, – вот оно! Двинский светился, что твой золотой рубль. Госпремия, похоже, была уже делом решенным. Так, Вале, при общем скоплении за столом, было обещано путешествие на «премиальные».

– На море? – переспросила она чуть растерянно.

– Да хоть на Мальдивы, птичка моя, – ущипнул ее за щечку Двинский, похоже вовсе не заметив у жены отсутствия интереса к совместным путешествиям.

– У меня, кстати, тоже есть подарок для Вали. – Алекс отложила сигарету, встала и забрала с кресла большой пакет. – Иди примерь.

Валя испуганно взглянула на мужа – тот улыбнулся отечески: ступай. Путаясь в юбке, юная жена выбежала из-за стола и скрылась за дверью.

– Что там? – хмыкнул Двинский.

– Увидишь, – Алекс, как кошка, довольно потянулась. – Тебе понравится.

Мы с Анной с улыбкой переглянулись: Валя была столь прозрачна, и мала, и несущественна; грех было ее не порадовать – Алекс, конечно, молодец!

Дверь скрипнула, и все повернули головы. Чуть качаясь на цыпочках, чтобы не наступить на подол, на пороге стояла Валя. Точнее, так – стояло платье. А за ним уже – бледная Валя. Струящийся лунный свет. Серебро и нежность. Текучее и строгое. Вот каким было то платье. Оказалось, что Валины волосы вовсе не бесцветные – они пепельные. А глаза – серые, огромные. Акварельная кожа, нежный, испуганно полуоткрытый рот. Да она красавица, – подумала я.

– Что это? – услышала я голос Двинского и будто очнулась.

Валя сглотнула.

– Тебе не нравится?

– Платье – да. А ты в нем – нет.

Я пораженно повернулась к Двинскому. Он был красен от гнева.

– Это вручение Госпремии, черт побери. А не сельская дискотека.

– Не будем преувеличивать… – Алекс поднялась с кресла, встала рядом с Валей. Воин. Защитник.

– Я ничего не хочу сказать о твоем платье, – процедил дочери Двинский, чуть сбавив обороты. – На тебе оно, может, и выглядело бы. Но…

Он сделал паузу, будто не находя слов. Валя опустила голову.

– Но на мне все выглядит, как на сельской дискотеке, – прошептала она.

– Глупости! – Анна с возмущением смотрела на отца. – Платье очень тебе идет! И будет прекрасно смотреться в паре с фраком!

Я взглянула на Валю. Опущенного лица было не видно, но лоб и даже прямой пробор залиты краской стыда. Я не выдержала.

– Знаете, а мне тоже кажется, что отлично.

Двинский улыбнулся одними губами, поднял руки – мол, сдаюсь, сдаюсь! Делайте как знаете!

– Пойдем-ка, – Алекс осторожно взяла Валю за плечо. – Помогу тебе его снять.

И, что-то шепча Вале на ухо, вывела ее из комнаты. Анна тоже встала.

– Папа, правда. Сегодня был перебор.

Двинский не отреагировал, глядя прямо перед собой. Так и не дождавшись ответа, Анна вышла за сестрой и мачехой. Мы остались одни.

– Вы, Ника, тоже считаете, что я переборщил? – он наконец повернулся ко мне. Лицо его было абсолютно безмятежно.

Я пожала плечами: расценивай, как знаешь.

– Казалось бы, – он задумчиво покрутил в руках свою чашку с остывшим чаем. – Зачем портить такой прекрасный вечер?

Я улыбнулась:

– Слишком много положительных эмоций?

Он кивнул.

– Хочется быстро привести все в некое подобие равновесия. Сбалансировать приторность…

– Гадостью?

– Да хоть бы и так! И потом: стоит слиться с возлюбленной в буржуазном довольстве – и прощай, поэзия! Помните, как Мандельштам говорил своей Наде: «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой?»

– «Одной надеждой меньше стало – одною песней больше будет»?

– Вот-вот! – он довольно заухал. – Видите, здесь парадокс: мы пишем стихи, позволяющие миллионам косноязычных профанов озвучить свое чувство. Выходит, наша поэзия служит их любви. А в моей личной жизни, напротив, любовь – жертва поэзии.

– Бедные ваши жены.

Он пожал плечами.

– Им хотелось стихов. Они их получили. Никто не обещал, что будет легко. Счастье все быстро опошляет. Только страдание берет самую высокую ноту. Нелепо к поэту предъявлять те же претензии, что к нормальным мужчинам. Мои фам фаталь получили то, чего жаждало их бьющееся в неврозе сердечко.

Я молчала. Моя мать. Та самая фам фаталь. С разбитым сердечком.

– Поймите, Ника. Из всего, о чем нам говорят, что это важно: любовь, поэтический труд и прочая – выживает только работа. Поэзия. Во всем остальном приходится халявить. Как бы ни казалось со стороны, что любовь для поэта – главное дело, все эти любовные истории – только топливо. Ты относишься к женщине как к чему-то на полставке. В начале она об этом, конечно, не догадывается, слишком увлечена ролью Музы. А когда прозревает, тут и начинаются трудности.