Долгая дорога в Никуда

Комнаты квартиры пребывали в таком же состоянии, и от этого унылого, безнадёжного разорения на душе больно защемило и стало горько. Острое одиночество овладело мной при виде всего этого.

Я обошёл квартиру, заглянув в комнату, где жила Вероника с братом. Её обшарпанный, брошенный вид, пустота пыльного неживого воздуха, недвижимо, непробудно стоящего в четырёх стенах, повергли меня в особое уныние.

Далёкий теперь летний вечер, проведённый здесь однажды, совсем некстати всплыл откуда-то из глубины моей памяти.

Чтобы хоть как-то развеять тучи мрачного настроения, я хотел было поинтересоваться у женщины, где же она живёт: ни в одной из комнат не было ни её одежды, ни мебели, ни посуды, ни какого-то скарба вообще, – но той уже нигде не было: квартира оказалась пуста.

Я вышел на площадку, хотел было окликнуть её, но осёкся, потому что не знал, кого, собственно говоря, звать. Всё это было очень странно, словно во сне, но мне не оставалось ничего другого, как, захлопнув за собой дверь, спуститься вниз и выйти на улицу.

Теперь я не знал, что делать дальше, не мог сказать себе даже, зачем вообще приехал сюда, в этот город, и что мне нужно.

Если бы и захотел я вернуться к тому собачнику, что приютил меня несколько дней назад, то при всём желании не смог бы этого сделать: я бы теперь не нашёл того дома, где он жил. Проситься на постой к кому-то из старых подружек, с которыми когда-то бесшабашно веселился?.. Это было как «здрасти»!.. Всё равно, что вернуться в училище, которое, хотя и стояло на прежнем месте и по-прежнему было для кого-то родным курсантским домом, для меня стало уже перевёрнутой страницей жизни. Мосты были сожжены. Да и, скорее всего, весёлые девчонки давным-давно позабыли меня, и моё появление вызвало бы только немую сцену и неловкость.

Со всей пронзительностью, на какую только был способен мой мозг, я понял, что надо уезжать!.. Уезжать сегодня же! А поиски вчерашнего дня всегда грустны и пронзительно трагичны в своей безнадёжности, которая ранит сердце. И беспощадно несущееся напролом, всё изменяющее, ломающее, разрушающее то, к чему стремиться душа, безжалостное, вообще никакое, – оно не может быть ни добрым, ни злым, – время уже закрыло туда дорогу.

«Нет любви!» – с грустью подумал я, видя, как мир плывёт перед глазами.

«Нет любви», – повторил я, и мир остановился, теперь уже более трезвый и менее романтичный, чем когда бы то ни было. Рассыпанные пёстрые кубики, соткавшие в моей голове картину окружающей меня жизни, потускнели ещё больше, став почти серыми, бесцветными, и угасание их красок сразу же сменилось стальными, невесёлыми тонами реальности.

«Где же ты, Вероника?» – словно стон вырвалось у меня из груди, но сухие губы произнесли это едва слышно…

Я снова оказался на кладбище, где была могила Афанасия, и вновь увидел, что на ее месте свежевырытая яма всё так же зияет тёмным провалом. Да, мне не привиделось это, и всё было на самом деле…

Уже у вокзала я опомнился: «Я уезжаю так ничего и не осуществив, не увидев её, даже не сказав на последок, – чтобы она знала, что люблю её не смотря ни на что!»

От этой внезапной мысли я даже задержался перед пешеходным переходом, когда все пошли на зелёный свет, и опомнился только тогда, когда вновь загорелся красный. Рядом со мной по эту сторону дороги осталась лишь низкорослая бабуся с какой-то котомкой в руке, в пёстром платке, повязанном на голову.

Машин на дороге рядом с переходом не было, лишь вдалеке с одной стороны приближался гружённый мощный лесовоз, чадящий густой копотью, а с другой – несколько легковых машин, обгоняющих друг друга, и можно было без особого риска перебежать проезжую часть, но меня на такое искушение не потянуло. Дожидаясь зелёного сигнала, я с беспокойством глянул на небо, где сгущались тучи и, похоже, собирался пойти осенний противный и мелкий, моросящий холодной крапью дождь. Предвестник плохой погоды, резкий, пронизывающий ветер, уже подул, поднимая с асфальта пыль и первые опавшие листья.

Старушка, что стояла рядом со мной, видимо, сомневалась: перебегать улицу или не стоит. Это было заметно в её топтании и непрерывном дёргании, от которого всякий раз казалось, что она, наконец-то, решилась на это.

Вдруг, совершенно уже неожиданно, когда огромный рычащий и чадящий старый МАЗ с кабиной, трясущейся, как в приступе голова у параноика, был совсем уже рядом, в нескольких метрах от «зебры», бабка бросилась семенящими, мелкими шажками на мостовую и уже испуганная своим внезапным решением, с выпученными от ужаса глазами, рванула к середине дороги наперегонки со смертью.

Всё произошло так быстро и неожиданно, что я даже не успел опомниться от своих невесёлых и столь же неспешных размышлений о погоде и предпринять что-либо для того, чтобы хоть как-то воспрепятствовать разворачивавшемуся передо мной ужасному зрелищу. «С ума, что ли сошла, старая?» – только и успел подумать я, с замиранием сердца сознавая, что всё, что можно теперь сделать, так это броситься вместе с этой старушкой под колёса мчащейся махины.

Первоначальное движение бабушки было столь неестественным, что если бы сзади неё кто-то стоял, я бы ни на миг не усомнился в том, что ей дали хорошего пинка под зад и вытолкнули под колёса тягача. Но рядом никого не было, и я лишь испугался, как испугался бы всякий, видя такое.

На другой стороне дороги кто-то вскрикнул.

Старушка продолжала бежать, и перед моими глазами всё это происходило, как в замедленной съёмке. Вот она споткнулась, и тут с удивлением обнаружилось, что на переходе, оказывается, был не очень глубокий чугунный люк канализации, о который зацепился носок её крошечной ножки. Она с неожиданной проворностью избежала падения, и лишь клюнула носом, но было уже поздно.

Этот ужасный миг растянулся в бесконечности, и как на фотографии запечатлелись перекошенное от непоправимости кошмара лицо водителя в кабине «МАЗ» а, старушка, отчаянно стремящаяся увернуться от мощного бампера грузовика, что, может быть, и удалось ей, не споткнись она о злосчастный люк.

Дальнейшее было похоже на дурной сон. Старушку бросило вперёд, и картинка ожила. Отчаянно скрипящий тормозами лесовоз, из-под колёс которого шли клубы серого дыма от сгорающей резины, чертя на асфальте чёрным углём протектора жирный след, наполз на бабушку, и она исчезла где-то в копоти и клубах выхлопной гари, пыли и дыма.

«МАЗ» замер, сделав своё страшное дело, замер слишком поздно, чтобы спасти кого-то.

Сорвавшиеся от резкого торможения толстые брёвна ударили в кабину, от чего та опрокинулась вперёд, встали на дыбы и, падая, посыпались, полетели в разные стороны. Одно из них, огромное, обхвата в два, повалилось на меня, и я едва успел отпрянуть прочь, как с гулкими ударами его могучий конец уже заплясал на том самом месте, где только что стоял я. Рядом с ним шлёпнулось и, гудя, покатилось по тротуару другое бревно, догнав и наехав на убегавшую от него женщину.

Шум, звон и скрежет пугающим градом сыпались ещё несколько секунд, и когда его сменила вдруг глухая, мёртвая тишина, словно открылась перед глазами жуткая картина, видя которую, трудно было не то, чтобы сказать, а просто поверить в то, что произошло из-за одной нетерпеливой старушки, передо мной открылась картина настоящего побоища.

Разлетевшиеся во все стороны брёвна раздавили несколько человек. Одна из мчавшихся навстречу лесовозу легковушек теперь стояла под его прицепом с вдавленной в салон крышей, на которую попало бревно, воткнувшееся в неё торцом и теперь криво торчащее в небо, как памятник придавленным им же. Другая машина, уворачиваясь, видимо, от опасности, выскочила на тротуар и теперь стояла, влепившись в бетонный столб искорёженной гармошкой, пригвоздившей намертво какого-то человека.