Долгое дело

–  Передай Лиде, одни боровики.

–  Только с условием, что придешь их есть.

–  А был бы женат... Разве бы отдал?

–  Вадим, чтобы жениться...

–  Знаю-знаю, нужна любовь.

–  Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка...

–  Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.

–  И ты бы на ней не женился, потому что не любил.

–  Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.

–  Да, ты никого не любишь.

–  Никого, - подтвердил инспектор. - Но откуда знать ему, что она любит мухомора.

Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание - запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?

И промелькнуло, исчезая...

...Личность на пенсию не уходит - на пенсию уходит должность...

–  Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? - спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.

Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.

–  Смысл жизни? Быть всегда молодым.

Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:

–  А быть молодым... для чего?

–  Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.

–  Причем тут молодость?

–  Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.

–  А если такого желания и не было?

–  Тогда не было и молодости.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это - время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.

–  Весь день из рук все валится. - Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.

–  Устала?

–  Нет, плохая примета...

Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях - там, где подспудно и всегда что-то таилось, - он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.

–  Вот слышишь? - встрепенулась Лида.

–  Что?

–  Крышка на чайнике звякнула...

–  Неплотно закрыта.

–  Нет, это домовой ворохобится.

–  С чего это он?

–  Его томит предчувствие.

–  Лида, ты серьезно?

–  Да. - Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. - Домовой есть в каждой семье.

–  С рожками?

–  Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу...

–  Как же уходят из семьи?

–  А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.

–  Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний...

–  Неплохо бы, - согласилась Лида, возвращаясь к грибам.

Ее домовой Рябинина устраивал - без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.

И промелькнуло, исчезая...

...Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..

–  Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.

–  В холоде он не может. А фырчала банка сока.

–  Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.

–  Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.

–  Может быть, кошка? - предположил Рябинин.

Лида не ответила - она считала грибы:

–  Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.

–  Это символы.

–  Какие символы? О, к мухомору привязана записка...

–  Тебе?

–  Не знаю...

Понравилась грибу-боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

Лида опустила руки.

–  Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, - объяснил Рябинин.

–  Какого дьяволенка?

–  Ну, этого, домового.

–  Ничего не понимаю...

–  Пленникова ему отказала.

–  Да?

Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.

–  Она ему отомстила...

–  За что?

–  За то, что хотел жениться из жалости.

–  Ну уж...

–  Сережа, он расстроился?

–  Старший инспектор Петельников-то?

–  Конечно, расстроился. Он же гордый.

–  По-моему, ты больше расстроилась, - хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.

Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.

–  Жаль мне его...

–  Ты же сама возмущалась этой женитьбой.

–  Он ни в кого не сможет влюбиться.

–  Еще влюбится не раз.

–  Нет.

–  Откуда ты знаешь?

–  Чувствую...

Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову... Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.

И промелькнуло, исчезая...